Сфинкс
Шрифт:
Я расположился под пальмой на прихваченном из гостиницы пляжном полотенце, давным-давно забытом каким-то туристом. На серой фланели была вышита надпись «Экскурсии по Суэцкому каналу». Рядом с головой лежал взятый в компании спутниковый телефон. Мой договор предусматривал, что на случай непредвиденных осложнений я должен постоянно находиться в пределах досягаемости, поэтому телефон всегда был при мне. Ствол зубчатолистой пальмы надо мной склонился над озером, и его отраженная копия слегка покачивалась в такт колебаниям воды. Прекрасное проявление изохронности — перевернутый параллельный мир, где нет ничего невозможного. Заинтересовавшись собственной мыслью, я сел.
Андерсон
— Господи, как же здорово ни о чем не думать!
Я сделал осторожную затяжку — не люблю терять над собой контроль и не большой поклонник марихуаны, хотя Изабелла регулярно ее курила, объясняя тем, что это стимулирует ее воображение. Сам я считаю, что марихуана не стимулирует ничего, кроме паранойи, но из боязни показаться закоснелым старичьем никогда не уговаривал ее отказаться от этой привычки. Меня больше устраивает спиртное, и я в жизни не пробовал сильных галлюциногенов и возбуждающих средств — ни ЛСД, ни мескалина, ни кокаина. Но теперь хотел помешать мыслям постоянно убегать в прошлое. Дым обжег горло, и стало щипать глаза. Секундой позже возникло ощущение дезориентации в пространстве.
— Сильная штука. Где ты ее достал?
— В Афганистане. С опиумом. Мое оборудование не досматривают, поэтому я могу провезти что угодно.
— Удобно.
— Еще как. Но я никогда не беру оружие и радиоактивные отходы. Считаю, что надо знать меру.
Я посмотрел на другой берег озера, где краски сливались в искрящиеся синие, изумрудно-зеленые и желтовато-белые пятна. Низко над водой пролетел ибис — его неспешные, полукружьями вверх-вниз, взмахи крыльев отмечали закручивавшиеся спиралями перья.
— Знаешь, почему я это делаю? — Голос Андерсона звучал слегка невнятно и будто издалека, и мой теряющий способность соображать мозг все же отметил, что американец забалдел.
— Ради денег. Или из любви к опасности.
— Ошибся и в том, и в другом. Ты знаешь, что я был во Вьетнаме?
— Конечно.
— Где-то в шестьдесят восьмом — если точнее, семнадцатого сентября — мой взвод попал в ловушку, и я обнаружил, что лежу рядом с тремя друзьями, у которых выпущены кишки. Целым остался только я, сам не понимаю почему: никакой связи с какой-то моей особенной реакцией или умным поведением — просто так вышло. Я пропустил свой смертный день и с тех пор говорю себе: обманул смерть и жив — а… аминь. — Андерсон снова затянулся, а затем затушил бычок о камень. — Но в самой глубине души понимаю: я должен был в тот день умереть.
Я лежал и думал об Изабелле — вспомнил, как она боялась предсказания Ахмоса Кафре, назвавшего день ее смерти. Был ли это тот самый день, когда она утонула? Затем мой сон, когда я видел ее в ванне. Факт пропажи ее внутренних органов. Опасения Изабеллы, что ее Ба и Ка не соединятся и она окажется в египетском чистилище. Я ждал, чтобы Андерсон продолжал. Никогда не подозревал, что он религиозный человек. Или хотя бы философствующий. Считал его, наоборот, реалистом, соглашавшимся на любую работу за подходящее вознаграждение независимо от политики.
— Может, просто повезло? — наконец предположил я. — Таков был угол обстрела.
Американец перекатился на бок и посмотрел на меня. Белки его глаз покраснели.
— Господи, еще один циник.
— Организованная религия — это мировой бич. Посмотри, что она натворила в этом регионе.
— Дело в экономике, колониальной истории и особенностях территории — ты прекрасно это понимаешь. Но в данном случае я говорю не о религии. Я говорю о естественном течении человеческой жизни и о том, какой смысл мы приносим с собой в наше время на эту чертову планету!
Андерсон говорил очень громко, но, забалдев, не сознавал, что почти кричит. Я оглянулся — вокруг никого не было, только на противоположном берегу озера крестьянка стирала белье. Она сидела на корточках у края воды, и из рукавов виднелись длинные тонкие запястья. Покрасневшие руки с мылом неистово мелькали — женщина оттирала одежду на камне галькой. Она подняла на меня глаза и вновь вернулась к своему занятию.
Я повернулся к Андерсону, стараясь понять, шутит этот большой как медведь бывший солдат или говорит серьезно.
— Знаешь, чаще всего мы с Изабеллой спорили по поводу ее веры во все это вуду. Меня поражало, что умная, образованная женщина что-то находит в астрологии и древнеегипетской магии. Верит, что в археологии ее направляет некая невидимая сила. Я не мог этого принять. Существует лишь то, что мы видим: гравитация — это гравитация, законы физики непреложны, и все тайны объяснимы. Мы — движимые гормонами развитые животные и не так уж важны в миропорядке вещей. Занимаем свое место — не более.
Я ненадолго замолчал и понял, что мы втянулись в заумный философский спор, всегда сопровождающий курение марихуаны. Но я и сам был под кайфом и не мог остановиться. Словно излагал события последних двух недель, стараясь уместить их в рамки логики. Но почему я так злился? Неужели на Изабеллу — за то, что она умерла во время поиска того, что считала духовной ценностью? И не только духовной — магическим предметом, если верить древним историям.
— Люди живут и умирают, — продолжил я. — Умершие живут в памяти других, и лишь такое бессмертие доступно человеку. Если, конечно, не верить в обернутые погребальными пеленами выпотрошенные трупы, над которыми сооружены треугольные надгробия. Я не верю. Я хуже атеиста. Я верю в необратимость биологических процессов. Мне так страшно забыть Изабеллу, потому что в таком случае она уйдет от меня навсегда. И настанет момент, когда я перестану видеть ее во сне и не смогу восстановить в памяти ее лицо.
Снова наступила долгая пауза. Одурманенный, я посмотрел в бесконечность неба. И внезапно понял, что кружащая надо мной точка — это ястреб, терпеливо высматривающий добычу на своей охотничьей территории.
Билл сдвинул на лоб солнечные очки и посмотрел на меня.
— Она никогда от тебя не уйдет, и ты, Оливер, это прекрасно знаешь.
— Догадываюсь.
Нас опять окутало непроходимое молчание. Билл рухнул на полотенце.
— Том, один из тех, кто погиб тогда во Вьетнаме, был моим близким другом. Когда мы попадали под обстрел, он обычно шутил, называя меня Джерри. Понимаешь, Том и Джерри. Эту шутку во взводе больше никто не слышал. Да что там во взводе — на всей Земле. Он относился к страху с юмором. Как бы то ни было, через пару недель после его похорон в Остине в армии был назначен обед в память о нашем взводе, большая часть которого погибла вместе с Томом. Я там присутствовал, разодетый как индюк на День благодарения. Выискивал карточку со своей фамилией на столе, а сам думал, как бы эта помпа и лицемерие были противны Тому. Нашел: но только на карточке значилось не «Билл Андерсон», а «Джерри Андерсон». «Джерри» выведено черными чернилами, и рисунок кошки и мышки. Это был знак — Том снова пошутил и дал мне понять, что он никуда не делся и присматривает за мной.