Сфинкс

Лирнер Тобша

Мы оба ждали. Предполагали услышать что-то подводящее итог. Может быть, даже своеобразное отпущение грехов.

— Это все? — наконец спросил я.

Попнилоголос кивнул и повернулся к Франческе.

— Вы сознаете, что это значит, мадам Брамбилла?

Рука старой дамы дрожала на набалдашнике трости из слоновой кости.

— Это завещание было написано за семь дней до смерти?

Адвокат едва заметно улыбнулся:

— Может быть, у мадам Уарнок были дурные предчувствия?

Старуха повернулась ко мне.

— Вы в этом замешаны?

— Уверяю вас, Франческа, я понятия не имел, что Изабелла написала завещание и что Джованни оставил ей дом.

На собравшихся в комнате, словно покров пыли, пала неловкая тишина. Наконец ее нарушил низкий голос мадам Брамбилла:

— В последние годы жизни мы не ладили с мужем. Я не одобряла некоторые аспекты его поведения. Переписав завещание, он

решил таким образом меня наказать. Вряд ли ему приходило в голову, что Изабелла может умереть прежде, чем я. — Франческа повернулась ко мне. — Вы желаете, чтобы я съехала с виллы? Судя по всему, вы теперь новый владелец дома.

— Получается так.

Наблюдая ее смущение, я подумал, что могу извлечь из сложившейся ситуации кое-какую выгоду.

— Мистер Попнилоголос, мы можем побыть несколько минут наедине?

— Разумеется! — Адвокат коротко кивнул и вышел из кабинета.

— Я с радостью позволю вам остаться на вилле, но при одном условии.

Глаза Франчески сердито прищурились.

— Каком?

— Вы скажете мне правду о том, что произошло с телом Изабеллы. Почему ее похоронили без сердца?

Трость старой дамы со стуком упала на паркет.

— У нее не было сердца?

— Ни сердца, ни других внутренних органов.

Мадам Брамбилла, казалось, была поражена, но в то же время не очень удивилась. Я смотрел на нее: на благородном морщинистом лице мелькнуло другое выражение — догадка.

Я подобрал с пола трость.

— Вам что-то известно. Так? Вы должны мне сказать.

— Я ничего не знаю, — сухо ответила она. — И в таком же ужасе, как и вы. — Опершись о подлокотники, она поднялась. — Если захотите меня выселить, буду признательна, если уведомите хотя бы за двадцать четыре часа.

Не говоря больше ни слова, она покинула кабинет, прошла мимо ожидавшего снаружи адвоката и удалилась из конторы.

Я спустился к площади Мухаммеда Али, где некогда находилась Александрийская хлопковая и фондовая биржа. В том или ином виде она существовала веками. О ней писали Э. М. Форстер и даже древние арабские писатели, например ибн-Джубайр. Символ старого колониального Египта, биржа была сожжена во время голодных бунтов в начале года. Когда-то здесь каждое утро раздавались крики торгующихся купцов, а сегодня на месте исчезнувшего здания временно организовали автомобильную стоянку. Символично для современного Египта.

Идя по узким улочкам, я не переставал думать о пропавших внутренних органах Изабеллы: кто поджидал нас в день трагедии на причале — на самом деле «скорая помощь» или что-то более зловещее? При мысли о выпотрошенном теле жены я сжимался от приступов нового горя, но вместе с тем здесь был скрыт некий смысл. Все это казалось частью головоломки, на первый взгляд не связанной с другими, но определившейся в моем сознании как отправная точка, с которой следовало начинать поиски. Изабелла утверждала: я соображу, что делать, — и заявляла об этом с такой безоговорочной верой в меня, что я бы не посмел ее разочаровать. Ощущая вес астрариума на плече, я вспоминал специалистов, которым мог бы довериться, чтобы они помогли мне решить, как поступить с древним устройством. Представил мрачное выражение лица Фахира, когда тот предупреждал меня о людях, готовых с помощью астрариума дестабилизировать обстановку в регионе. Что он имел в виду? Попытку свести на нет мирные инициативы президента Садата? Обстановка на Ближнем Востоке и без того не отличалась стабильностью: два года назад разразилась война между Египтом и Израилем. Ее развязыванию способствовали страны ОПЕК, манипулировавшие в начале семидесятых ценами на нефть и с их помощью потребовавшие от мира выкуп. Не нужно много усилий, чтобы нарушить хрупкое равновесие и свести на нет тот небольшой успех, которого достигли президент Египта Садат и президент США Картер. Еще неизвестно, как Израиль воспримет сделанную Садатом попытку примирения — по обе стороны границы доверия было очень мало, если оно существовало вообще. Но каким образом может повлиять на политику обладание древним устройством? Скажем, посредством укрепившейся в умах исторической символики, если перенести ее на арабо-израильские отношения. Или астрариум сам — мощное разрушительное оружие? Я мог рассуждать часами, но в конце концов мои умозаключения практически ничего не значили — существовали люди, безоговорочно верившие в силу артефакта, люди, готовые убивать, только бы завладеть астрариумом. Я бездумно двигался вперед, не замечая, что вокруг меня происходит. Но с этой роскошью вскоре пришлось расстаться.

Почувствовав чье-то присутствие, я оглянулся. Пожилая женщина с закрытым паранджой лицом поспешно юркнула за прилавок. Я нахмурился и встал за колонны. Через минуту она появилась опять,

погналась за ребенком и, поймав, принялась ругать. Я прислонился к стене. Неужели я потерял способность логично рассуждать? Где моя рассудительность? Моя жена и друг погибли. Я несу на плече бесценную находку древности, и мой путь пролегает через поле геополитического сражения в стране, раздираемой современными амбициями и древними суевериями. Все это сбило бы с толку самого здравомыслящего человека. Стоп, сказал я себе твердо: астрариум — это реальность, углеродный анализ Барри не вызывает сомнений, а убеждения Изабеллы, за которые она отдала жизнь, достойны уважения. Ясно одно — передо мной нелегкая задача. Отдавала ли себе в этом отчет Изабелла, заставив меня пообещать, что, если потребуется, я продолжу ее дело? Прагматик во мне сопротивлялся взваленной на плечи изотерической ноше. У меня своя работа: требовавшее внимания нефтяное месторождение. Надо было подумать, как восстановить собственный мир, а я дал обещание, превратившееся в самое главное дело моей жизни. И чтобы его выполнить, приходится рисковать всем — даже самой жизнью. Но выбора не оставалось. Я ускорил шаг, желая поскорее выбраться из переулка. Что бы я ни думал, теперь следовало собрать как можно больше фактов от максимального числа людей. И Гермес Хемидес, и Амелия Лингерст предлагали мне свою помощь, но можно ли им доверять? Изабелла была дружна с Гермесом, однако у меня с ним совсем иные отношения. В присутствии этого человека я терялся и никогда не мог сказать, каковы его истинные намерения. Амелия казалась мне знающим человеком, но меня останавливала ее размолвка с Изабеллой. И еще — ее реакция на появление Гермеса во время поминок. Боялась ли она его, чувствовала ли, что от него исходит угроза? Археологический мир был расколот на партии, и его раздирали недоступные моему пониманию противоречия. Я воочию наблюдал, как огорчалась от этого Изабелла, вновь и вновь становясь жертвой очередного раздора. Выражаясь языком археологов, астрариум был тем загадочным открытием, последствия которого я даже отдаленно не мог предвидеть.

Мысли вернулись к статье Амелии Лингерст и сходству черт лица сфинкса и Банафрит. Возникло ощущение, что Изабелла тоже своего рода сфинкс и загадывает мне загадку, ответ на которую лежит вне сферы моих обычных рассуждений.

Из задумчивости меня вывел резкий свисток. Я озадаченно оглянулся. На оживленном перекрестке улиц Салаймар Юссри и Эль-Наби-Даниэля стоял полицейский-регулировщик.

Напротив торчали разрушенные колонны римского театра. Ком-эль-Дикка был единственным местом в Александрии, где официально проводились археологические раскопки. Как-то раз Гермес пригласил нас пообедать вместе с польскими археологами — приятными ребятами, с иронической непочтительностью терпевшими советское правление у себя в стране. Помню, какие легкие, дружеские отношения установились у Изабеллы с Гермесом. Они часто беседовали, и когда ей требовалось проверить на ком-нибудь свои теории она обращалась к нему. Решение было принято. Это путешествие не только мое, но и Изабеллы, и здесь его отправная точка. Я перешел улицу и направился к остановке трамвая, который, как мне было известно, шел в старый арабский квартал.

Вагон оказался почти пустым. Откинув мотавшуюся голову спал старик в запятнанной, сохранившей следы дневных трудов джеллабе. Рядом сидела школьница, болезненно, как все подростки, сознающая собственное «я». В конце собралась группа крепких молодых ребят — их руки яростно жестикулировали, придавая весомость словам. Студенты университета, заключил я. Напротив меня расположилась хорошо одетая на западный манер женщина среднего возраста. Она улыбнулась и изогнула бровь. Я сделал вид, что не заметил, и продолжал смотреть в окно на сменяющие друг друга улочки. А рюкзак с астрариумом положил на колени и крепко держал.

Внезапно раздался визг покрышек, и рядом с трамваем притормозила машина. Погруженный в мысли, я опустил глаза и замер: второй раз за сутки я увидел Омара, теперь — на заднем сиденье автомобиля. Он меня увидел первым, холодно улыбнулся, затем подался вперед и, похлопав по плечу сидевшего перед ним человека, показал на мое окно. Тот обернулся.

У него было характерное лицо с тяжелым подбородком и темные, глубоко посаженные глаза. В них сквозили холодная угроза, жестокость и жгучая ненависть. На несколько мгновений мир куда-то отступил, я будто повис в пустоте — мы с незнакомцем смотрели друг другу в глаза. Меня охватил необъяснимый ужас. Но светофор неожиданно открыли, и трамвай дернулся вперед. Только что поднявшаяся в вагон пожилая женщина упала на пол, из ее хозяйственной сумки по всему трамваю раскатились гранаты. Несколько студентов бросились ей помогать и загородили машину. Воспользовавшись сумятицей я спрыгнул с другой стороны вагона и побежал в переулок.