Сфинкс
Шрифт:
— Дни славы, — грустно вздохнул Гермес. — Времена, когда Александрия была настоящей столицей. Сегодня же все настолько губительно серьезно, что мне кажется, я присутствую при кончине воображения.
— Не стоит тревожиться, — ответил я, — воображение не умерло, просто ему на смену пришла паранойя.
Гермес рассмеялся, а я почувствовал, что он начинает мне нравиться.
— Знаете, многие из этих встреч я посещал вместе с Джованни, дедушкой Изабеллы, — продолжал египтолог, не в силах скрыть в голосе грусти.
— Каким он был? Я слышал о нем столько разного…
— О, Джованни был замечательным парнем, мечтателем в силу
— Империи?
— Славного правления фараонов. — В его голосе прозвучала такая ностальгия, словно он сам жил в то время. Когда вся духовная жизнь была пронизана такой реально существующей магией, которую сегодня нам не хватит воображения и представить. Поэтому-то наших современников так сильно пленяет та эпоха. Они чувствуют, что утеряна великая тайна… — Казалось, Хемидес готов был вечно предаваться романтическим бредням, и я решил вернуть его к реальности.
— Извините, что тороплю. — Я отвернулся от стены с фотографиями. — Но мне необходимо как можно быстрее вернуться в Абу-Рудейс.
Гермес очнулся, и вместо мечтательности на его лице внезапно появилось настороженное выражение. Он оглянулся на дверь, куда скрылся мальчик, и заговорил тише, каким-то хриплым голосом:
— Оливер, астрариум — бесценная для археологов древность, но многие видят в нем рабочий инструмент. Вы меня понимаете? — Он ухватил меня за лацканы пиджака и легонько встряхнул, словно подчеркивая серьезность своего предупреждения. — Оказавшись в дурных руках, он может стать оружием.
Взбудораженный его словами, я подался назад, и он выпустил мой пиджак.
— В чьих руках? — Страх побудил меня говорить без обиняков. — Правительства, политических групп, частных лиц?
— Есть соображения. — Гермес устало вздохнул, его будто вдруг выжали. — Но пока я предпочитаю оставить свои теории при себе. Помните одно: какие бы у вас ни были срочные дела, глупо недооценивать астрариум и не верить, что он обладает исключительной силой. — Он еще раз встряхнул меня за лацканы. — Будьте осторожны, Оливер. Это все, что я могу вам сказать.
Я не понял, предостерегает ли он против охотящихся за астрариумом людей или против самого древнего инструмента, и осторожно ответил:
— Я занимаюсь астрариумом только ради Изабеллы. И не верю ни в астрологию, ни в древний мистицизм.
— Даже при этом вы не можете не признать, что в материальном мире есть много такого, что неподвластно нашему пониманию. И еще примите во внимание, что существуют люди, обладающие даром… даром истолкования.
— Разумеется, в их число вы включаете и себя? — Я не сумел скрыть иронии.
— Можете не сомневаться, не я один это полагаю. — Гермес произнес это с такой спокойной убежденностью, что я почти поверил его словам. — Будьте добры, садитесь. Уста принесет вам еще мятного чая. А мне пора начинать.
Он вышел из комнаты, а я, почувствовав себя душевно истощенным, откинулся на расшитые шелковые подушки. Четыре часа спустя меня разбудил Уста.
Гермес
Египтолог положил передо мной первую страницу перевода.
— Прежде всего должен вам сказать, что этот инструмент, как и предполагала Изабелла, — предшественник Антикитерского механизма.
Я кивнул, ожидая, подтвердит ли он результаты углеродного анализа Барри. Гермес бросил на меня взгляд и продолжил:
— Он создан не в эпоху Клеопатры, а во времена фараонов, в период двадцатой династии, точнее — в период правления Рамсеса Третьего, одного из великих правителей Фив. Интересно, что здесь имеются два картуша или, если угодно, две подписи фараонов. Одна — Рамсеса Третьего, который, как я понимаю, приказал сконструировать устройство. Другая — Нектанеба II, царствовавшего на закате эпохи — тридцатой династии.
— Господи, Барри был прав! — не удержался я.
Боковым зрением я заметил, как при упоминании имени Барри Гермес поднял на меня глаза. Он продолжал говорить, но я был слишком рассеян, чтобы сосредоточиться, и рассматривал строки иероглифов. На бронзе они были слишком миниатюрными — не выше миллиметра в высоту. В увеличенном формате я узнал пару из них: символ солнца и в то же время бога бальзамирования Ра и иероглиф Анубиса, изображенного в виде головы шакала. Протянул руку, коснулся зубчатого края шестерни. Да, механизм, сконструированный в эпоху фараонов, являлся бесценным историческим артефактом. Но достаточная ли это причина, чтобы убивать? Или умирать за него?
— Оливер, — прервал мои мысли Гермес, — вы что-нибудь знаете о тридцатой династии?
— Знаю, что она правила около четырехсотого года до нашей эры.
— Верно. К тому времени, когда на престол взошел Нектанеб Второй, Египет являл собой государство, вряд ли более сильное, чем банановая республика, и сохранял независимость от Персии только благодаря спартанским наймитам. С начала царствования перед Нектанебом Вторым стояли две главные задачи: удерживать власть и противопоставлять постоянной угрозе персов с их совершенным оружием опасную жажду наживы наемников-спартанцев, которых приглашали на роль защитников Египта. Более всего молодой царь стремился сплотить страну и возвратить нации самоуважение. В каком-то отношении это происходит и теперь, в современном Египте. — Гермес помолчал, затем снова собрался с мыслями. — Фараон восстанавливал самосознание Египта тремя путями. Во-первых, напоминал народу о былом величии страны, когда египтяне правили всем известным миром, а персы и греки по сравнению с ними были примитивными выскочками. Во-вторых, усиливал свое влияние в среде жрецов, крестьян и образованной знати, подчеркивая, что он угоден богам. Из этого следовал третий путь: построить столько храмов, сколько он мог осилить в течение своего правления. В этом смысле астрариум, уже во времена Нектанеба Второго ставший легендарным, известным своей магической силой предметом, принадлежавшим самим великим Рамсесам, являл собой важный политический символ. Владеть им было для фараона равносильно утверждению, что он ведет род от Рамсесов и от богов — особенно от Исиды, наиболее могущественной в пантеоне богинь, которой и был посвящен этот механизм.