Сфинкс
Шрифт:
— Довольно! Я и так разговорилась. Не собираюсь предавать собственного мужа!
— Я не прошу его предавать, только хочу, чтобы вы спасли внучку. — Мы не отрывали друг от друга взгляда.
— Поздно, Оливер. Мы ее потеряли. Оба. Неужели вы этого не понимаете?
— Но она обрела покой?
— Покой? Не будьте идиотом. Оглянитесь вокруг — рядом со мной одни мертвецы, и все вопиют о возмездии. Когда я умру, меня ждет то же самое.
Я поставил книгу обратно на полку.
— Мне необходимо знать имя священника, который вел службу во время похорон Изабеллы. — Я спросил это как можно осторожнее, не уверенный, что совершенно не лишился ее доверия. К моему облегчению, Франческа ответила на вопрос:
— Отец Карлотто из церкви Святой Екатерины. Члены нашей семьи много лет были ее прихожанами.
Когда я вел ее к двери кабинета, то почувствовал, какая хрупкая — одни косточки — ее кисть на моей руке. Выйдя в коридор, Франческа закрыла дверь на замок и повернулась ко мне.
— Сегодня вы к нему не пойдете, сегодняшний вечер вы должны посвятить мне — поведете меня в оперу. Гастролирует балет Большого театра — дает представление «Орфея» Стравинского.
Взволнованный внезапно появившимися в ее голосе обреченными нотками, я решил, что она вспомнила какое-то прошлое событие, но в этот момент из тени появился Аадель.
— Мадам Брамбилла будет очень признательна, если вы согласитесь ее сопровождать, — сказал он. — Это поистине событие года, все важные люди Александрии придут в театр. Ради репутации семьи мадам тоже должна быть там.
Размышляя, я потрогал шрам на лбу. В том, что меня увидят на людях, были свои плюсы. Таким образом я брошу вызов своим преследователям и, не исключено, заставлю играть в открытую. Тревожило, что, пытаясь превратиться из дичи в охотника, я выставляю себя приманкой. Опасный прием, но он может сработать.
29
Театр Сайеда Дарвиша, [29] известный в расцвет колониальных дней как театр Мухаммеда Али, представлял собой небольшое, броско отделанное в стиле неоклассицизма здание: много золотой краски и лепнины. С середины девятнадцатого века по 1952 год европейская диаспора не пропускала ни одного выступления оркестров, танцоров и певцов, и театр заслуженно считался культурным центром Александрии. Однако после революции потерял большую часть своей прежней аудитории и в новом, арабизированном обществе превратился в культурный анахронизм.
29
Дарвиш, Сайед (1892–1923) — египетский певец и композитор, считающийся отцом современной популярной египетской музыки.
Заиграл оркестр, и я обвел глазами ряд, в котором сидели мы с Франческой: компания была смешанной — высокопоставленные европейцы, египетские чиновники и немногочисленные туристы. На ряд впереди сидел Генрис с женой. Почувствовав мой взгляд, консул обернулся и не сумел скрыть на лице недовольства.
Стиснутый фраком, накрахмаленной рубашкой и камербандом [30] я чувствовал себя ужасно неловко. Франческа настояла, чтобы я надел все эти вещи, некогда принадлежавшие Джованни Брамбилле. Рубашка щекотала сзади шею, умело завязанный Ааделем атласный галстук давил на кадык. Немало смущало и то, что на лице до сих пор красовались синяки и царапины и зрители с интересом косились на меня. Я понимал, что привлекаю внимание, но, в конце концов, сам этого хотел.
30
Широкий пояс-шарф.
На сцене одетый в цветное трико Орфей сидел перед Аидом и Персефоной, царицей и царем подземного царства, и перебирал струны золотой лиры. Его соло пируэтов и прыжков — отчаянная мольба позволить увести Эвридику из царства теней — было насыщено чувствами, горем и страстью, и поэтому особенно тронуло меня. Вдруг слева раздался шорох, заставив отвлечься от действия на сцене, — опоздавшая Амелия Лингерст, шепотом извиняясь перед зрителями, пробиралась к пустому креслу в нашем ряду. Думая о своих врагах, я больше боялся Мосри и, наверное, Уоллингтона, но и Амелия была темной лошадкой. И то, что ее место в театре оказалось неподалеку от моего, наводило на мысль, что и она являлась некоей силой, с которой следовало считаться. Помня о подозрениях Изабеллы, я никогда не доверял Амелии и укрепился в этом после того, как Гермес Хемидес заметил, что цели, к которым она стремится, способны принести зло, и к тому же она, судя по всему, верит, что является инкарнацией Исиды. Я вспомнил историю ключа к астрариуму — Амелия его нашла, а Энрико Сильвио украл. Франческа тоже явно ей не доверяла: ее презрительные слова «вечно она что-то замышляла» все еще звучали у меня в голове. Я заметил, что при приближении Амелии старая дама напряглась, на ее лице промелькнул страх, но она снова повернулась к сцене. Я понимал: мне еще предстояло столкнуться с Амелией. На похоронах Изабеллы она ясно дала мне понять: у нее нет сомнений, что астрариум у меня. И что еще важнее, Амелия даже после всех моих разговором с Гермесом, Уоллингтоном и Сильвио знала о нем гораздо больше, чем я. Ее мнение оказалось бы важной частицей головоломки и позволило бы принять правильное решение, но нельзя было повторять ошибку, которую я совершил с Уоллингтоном: следовало узнать как можно больше, но самому рассказывать как можно меньше.
Мои мысли прервало музыкальное крещендо: Эвридика, закутанная в прозрачное покрывало, с трогательной грацией повторила танцевальные па Орфея, следуя за мужем к выходу из подземного царства в мир живых. Орфей, снедаемый желанием увидеть жену, делал полуобороты, но не оглядывался. Хореография держала зрителя в напряжении, передавая состояние поэта, который понимал: если он поддастся искушению, то обречет жену на повторную смерть и снова потеряет.
Меня пронзило сопереживание: страсть Орфея словно отражала мое желание вернуть Изабеллу. Но вот он мучительно медленно обернулся и протянул руки обнять жену. Но она, потерянная для него навсегда, осталась стоять на пуантах, изогнувшись, словно ива, на рубеже между смертью и новой жизнью.
Когда Эвридика на глазах у мужа рухнула мертвой, я, смущенный своей реакцией, по-настоящему расплакался. И, оцепенев, смотрел в тишине, как Орфей, раздавленный собственной страстью, языком танца выражал муку и отчаяние.
В фойе был устроен прием. Я окинул взглядом море людей. Амелия стояла в противоположном конце, у подножия величественной мраморной лестницы, наполовину скрытая азиатским ландышем. Я прошел мимо нескольких общавшихся с местными знаменитостями русских балерин, мимо стола с брошюрами, рекламирующими туристический отдых в Советском Союзе, и, не поздоровавшись, похлопал египтолога по плечу.
— Нам надо поговорить.
Я увлек Амелию в небольшой альков, украшенный мраморной статуей Мухаммеда Али в его традиционной феске.
— Что вам известно об убийстве Барри Дугласа и о моих допросах в этой связи? — Я не мог скрыть враждебных нот в голосе. Слегка удивленная, Амелия оглянулась вокруг и наклонилась ко мне.
— Я так понимаю, что мистер Дуглас покончил жизнь самоубийством. Что же до вашего ареста, то я вас предупреждала, но вы не прислушались, — тихо проговорила она.
— Барри не совершал самоубийства, вы это прекрасно знаете. Почему я должен вам доверять, если Изабелла не доверяла?
— Изабеллу вовлекли не в те союзы. Это стало ее трагедией. А теперь и вашей.
— Это что-то вроде сект? — резко спросил я. К моему удивлению, Амелия рассмеялась.
— А что такое, по-вашему, секта?
— Группа людей, слепо следующих одной философии или религии и отрицающих все остальное, — ответил я, не улыбнувшись. — Их можно также назвать фанатиками. Опасные люди.