Шах королеве. Пастушка королевского двора
Шрифт:
Завтрак Генриетты был приготовлен на славу, любимые блюда короля чередовались с его излюбленными винами. Король был весел, много шутил, обильно кушал, изрядно пил… И – странное дело! – опять, как накануне, вино произвело на него особое, только еще более сильное действие!
Опять, как вчера, в душе поднялось томление, опять жилы наполнились огневым потоком, властно требовавшим объятий. В глазах Людовика забегали какие-то цветные искорки, и каждая искорка, расплываясь, превращалась в лицо Луизы де Лавальер. Но это не было то лицо, которое он привык видеть, которое он некогда полюбил. В этом лице не было спокойствия, и каждая Луиза на разные лады искала поцелуев, простирала объятия, шептала искаженными страстью губами слова пламенного призыва. В то же время все те женщины, который сидели за столом в ожидании, пока король встанет, казались Людовику странно привлекательными. Он смотрел на Генриетту и не понимал, почему собственно он отказался от ее искусных ласк, переводил искрившийся взор на Олимпию и находил, что Манчини все еще имеет очень соблазнительный вид, потом кидал взор на Полину д'Артиньи, стоявшую за спиной Генриетты и думал, что эти яркие губы на бледном лице должны уметь изнурить поцелуями. И чем дальше, тем все острее, все болезненнее становились эти ощущения.
О, если бы такая странная игра чувств в своей напряженности продолжалась все время, Людовик – он сам чувствовал это – пожалуй не удержался бы от какой-нибудь странной выходки. Но по счастью буря чувственности налетала порывами. То Людовику казалось, что он не выдержит больше ее напора, то вдруг буря отлетала прочь, и в душе поселилось странное ощущение взволнованного покоя.
И все-таки Людовик только и думал о том, как бы поскорее окончить этот завтрак. Он стал рассеян, отвечал невпопад на вопросы Генриетты и совершенно не замечал тех многозначительных взглядов, которыми обменивалась герцогиня Орлеанская с Олимпией де Суассон.
Но все когда-нибудь кончается. Кончился и завтрак. Отсидев столько, сколько необходимо было для приличия, Людовик оставил покои герцогов Орлеанских и быстрым шагом, почти бегом отправился к Луизе.
Лавальер встретила его восторженным возгласом и в порыве сердца обвила его шею руками. Все закрутилось в Людовике от прикосновенья обожаемой девушки. Он судорожно прижал ее к себе, почти не сознавая, что делает, приподнял на воздух и сделал шаг к дивану. Но от его неосторожного движенья фарфоровые пастушок с пастушкой, стоявшие на отдельном постаменте, полетели на пол и с грохотом разбились вдребезги. Треск разбивающихся статуэток как-то сразу отрезвил короля и снова прогнал налетевшую бурю острой страсти. Людовик опустил Луизу на землю, заглянул в ее глаза и со стыдом заметил, что взор любимой девушки был грустен, дышал нежным укором, а по щекам текли крупные слезы.
– Ты плачешь, дорогая? – с упреком произнес он, – разве я обидели тебя?
– Я сегодня вообще грустно настроена, обожаемый мой! Сегодня утром пришло с оказией письмо от матери. Ну… у нас не все идет так хорошо, как хотелось бы. Потом матушка много пишет о чести и достоинстве славных фамилий Лавальер и Сен-Реми, ая… я…
Она закрыла лицо руками. Людовик нежно обвил ее стан и ласково подвел к дивану. Луиза прижалась в самый уголок, Людовик смиренно подсел совсем близко к ней.
Взяв Луизу за руку, и поглаживая, и целуя эту руку, он заговорил о своем глубоком чувстве к ней, о святости и чистоте своей любви, о том, что в положении Луизы нет ничего позорного. Но только сначала речь его текла так мирно. Мало-помалу близость к Лавальер снова стала поднимать в нем только что отлетевшую бурю. Все прерывистее становилось дыханье Людовика, все более жутким блеском загорались его глаза, все бессвязнее слетали с его уст лихорадочные обрывки фраз. Даже в стыдливой, целомудренно-пугливой Луизе эта дикая речь, эти взоры и переливы страсти в тоне зажигали ответные отблески. Испуганно отбивавшаяся вначале, пытавшаяся образумить короля, Луиза вдруг затихла, смирилась и сидела, точно застывшая в пугливом трепете пташка. Все дерзновеннее становились ласки Людовика…
Вдруг откуда-то из парка (откуда? – неведомо, но близко-близко) послышался звучный, сочный баритон, запевший песенку про пастуха и пастушку. Сначала и Луиза, и Людовик не обратили внимания на это пенье, и волнующая мелодия песни показалась им законным аккомпанементом к переживаемому ими моменту. Но вот голос певца перешел в явно язвительные интонации и послышался вызывающий припев:
Ты – пастушка?Нет, ты просто – потаскушка!Луиза вскрикнула, словно пораженная в самое сердце, и с силой оттолкнула от себя короля.
– Ты слышишь? Слышишь? – истерически крикнула она. – Этот певец прав! Я – просто низкая потаскушка! – девушка зарыдала и с обычной женской логикой добавила сквозь слезы: – Ты видишь теперь сам, что позволяют себе здесь со мной, хотя я ни в чем не виновата!
Но король, ошеломленный всем происшедшим, положительно оглушенный этой дерзостью неведомого певца, продолжал недвижимо стоять на том же месте, куда отбросил его толчок Луизы.
А певец тем временем пел третий куплет, еще бесстыднее, еще язвительнее, чем первые два. И в третий раз сатанинским хохотом прозвучал припев:
Ты – пастушка?Нет, ты просто – потаскушка!Луиза снова вскрикнула, еще болезненнее, еще мучительнее, чем прежде.
– Я убью на месте этого негодяя! – яростно крикнул король, выходя из своего оцепенения, и, обнажив шпагу, бурно вылетел из комнаты.
Но стоило ему выбежать за порог комнаты, как с дерева, росшего почти под окном, послышался слабый свист, и пение сразу оборвалось посредине.
XVIII
Людовик, к вящему изумленью всех попадавшихся ему по дороге придворных и слуг, бурей выбежал в парк. Но полянка перед окнами комнат Луизы де Лавальер была совершенно пуста. Король, словно взбешенный волк, обрыскал все углы и закоулки, потоптал даже роскошные цветы в клумбах, истыкал шпагой все кусты, но не обнаружил никого. Безрезультатность поисков довела его ярость до последних пределов, и, держа перед собой шпагу, как бы собираясь поразить какого-то никому, кроме него самого, невидимого врага, король побежал вдоль аллеи.
Вдруг из-за угла навстречу ему показалась фигура Филиппа Орлеанского, шедшего ленивой, развалистой походкой. Увидев своего царственного брата в таком странном виде, герцог вытаращил глаза, раскрыл рот и спросил:
– Милый Людовик, что с тобой? За кем ты гонишься?
– За певцом! – прохрипел король. – Я искрошу его подлое тело в куски! Где он?
– За каким певцом, дорогой брат? – с тревогой в голосе спросил Филипп.
– Как, разве ты не слышал этого подлого, наглого пения?
– Милый Людовик… Я просидел здесь в парке по крайней мере целый час, с самого завтрака, и ей-богу не слышал никакого пения. Тебе что-нибудь показалось…
Для напряженных нервов короля наступила реакция. Он раскрыл рот, выпустил шпагу из рук и пошатнулся. Филипп едва-едва успел подхватить брата и не дать ему упасть Осторожно обняв его, герцог подвел его к дерновой скамейке и усадил.
Прошло несколько минут в тягостном молчании. Все спуталось, все крутилось цветным вихрем в голове несчастного Людовика. Наконец он растерянно вымолвил: