Шандор Петефи
Шрифт:
По этому стихотворению можно точно понять, что Юлия сказала Петефи: «Я никогда никого не буду любить!» Изречение, правда, не новое, но трудно сказать, играла ли девушка, или ей это на самом деле так казалось. Желала ли она этим еще больше разжечь Петефи, или убедиться в постоянстве его чувства? А может быть, она попросту была еще очень молоденькой и говорила первое попавшееся, что ей взбредало на ум?
А у Петефи одно любовное стихотворение рождалось за другим.
В этом вулкане чувств счет времени был совсем иной, чем у окружавших его людей; у Петефи за несколько часов рождалось столько чувств, что другим людям потребовалось бы несколько месяцев, чтобы справиться с ними.
Иль в костер упал я, Иль влюблен — не знаю, Но душой и телом, Как в огне, пылаю. Бледный,Стихи о самой человечной в мире любви рождались непрестанно, и какой бы ни стала впоследствии Юлия Сендреи — читатель это увидит сам, — вечная благодарность ей за то, что эти прекраснейшие любовные стихи распустились под лучами ее девичьей прелести, ее юности.
Розами моей любви Устланное ложе, Снова душу положу К твоему подножью. Укачает ли ее Ветерок пахучий, Или глубоко пронзит Длинный шип колючий? Все равно, душа, усни, Утопая в розах, В сновиденья погрузись, Затеряйся в грезах. Слово мне во сне найди, Чтоб оно вместило Все, что рвется из груди С небывалой силой.Стихи, стихи, стихи! Какие же нам выбрать еще из них? Задача нелегкая — ведь все они светят, точно путеводные звезды, все они показывают юношам и девушкам путь к истинной любви.
Песни Петефи! Автор этих строк слышал их еще в детстве. Одну из них пела ему мать, да и он сам, не замечая того, частенько напевает ее и сейчас, в дни, когда уходит лето и начинают моросить тихие сентябрьские дожди:
Нависают облака, На деревьях — ни листка, Дождь осенний льет и льет… Все же соловей поет. Время к ночи, поздний час… Девочка, ты спишь сейчас Или слышишь, как и я, Грустный голос соловья? Дождь осенний льет и льет, Соловей поет, поет. Если слушать голос тот — Сердце кровью изойдет. Если, девочка, не спишь, Душу ты мою услышь: Это ведь любовь моя — Скорбный голос соловья.И с этими песнями возвращается детство, даже юность матери, возвращается Петефи. Так и кажется, будто он, Петефи, стоит рядом и смотрит в окно. Глядит на осенние тучи, и все новые и новые чувства обуревают его. Он хочет быть во всем единым с любимой женщиной, он даже годами желает с ней сравняться — его тяготят и те пять юношеских лет, на которые он старше Юлии.
Любишь ты весну, а я — Осень, сумрак, тени. День весенний — жизнь твоя, А моя — осенний. ТыНо поэт, охваченный любовью, остается верен себе. Не только любовь к девушке существует в мире — вот он, томящийся в неволе венгерский народ, да и все народы мира! Они-то несчастливы. Так может ли быть безмятежно счастлив Петефи?
За вольность юноша боролся — И брошен, скованный, в тюрьму; И потрясает он цепями, И цепи говорят ему. «Звени, звени сильнее нами, Но в гневе проклинай не нас. Звени! Как молния, в тирана Наш звон ударит в грозный час! Ужель тебе мы не знакомы? Когда за вольность шел ты в бой, Мечом в руке твоей мы были, Врага рубили мы с тобой. Так вот где встретил ты, страдалец, Свой верный меч на этот раз! Звени! Как молния, в тирана Наш звон ударит в грозный час! Да, из меча превращены мы В оковы гнусною рукой. О горе! Мы томим в неволе Того, с кем шли за вольность в бой. И эта ржа — багрянец гнева, Стыда, что тайно гложет нас. Звени! Как молния, в тирана Наш звон ударит в грозный час!»И как-то осенним октябрьским днем Юлия призналась Петефи в том, что любит его, но сказала, что им надо подождать до весны, потому что отец хочет выдать ее замуж за другого, за барона Ураи. Да и, кроме того, по ее мнению, чувства надо испытать; сама Юлия тоже хочет убедиться в том, насколько глубоко она полюбила.
26 октября она записывает у себя в дневнике: «Теперь я еще яснее вижу, насколько лучше, прекраснее быть мечтой поэта, воодушевлять, вдохновлять его, оставаясь в блестящем ореоле дали».
Юлия на самом деле не знала, что ей делать. Она и боялась, наверно, а может быть, просто устала от этого закружившего ее водоворота чувств. Ей было, конечно, лестно, что в нее влюбился самый большой венгерский поэт, но сама она не могла еще полюбить его по-настоящему. И времени прошло слишком мало, да и переменчивость настроений мешала. Этим прежде всего и объяснялись ее колебания, ее нерешительность. К тому же молодую девушку могла утомлять непривычная лавина чувств поэта, быть ей в тягость по временам. Но, кроме того, Юлия еще и играла в холодность, как начитавшаяся романов избалованная дворянская девица, кокетничающая своей капризностью и загадочностью. Останавливало ее, конечно, еще и то, что у Петефи не было твердого общественного положения и заработка.
А Петефи рассказывал ей обо всем со свойственной ему откровенностью. До той поры Юлия понятия не имела о том, что такое расходы по хозяйству, что значит платить за квартиру, одежду и еду; если она и слышала изредка о подобном, все равно ей, избалованной девице, не было до этого дела. И вот теперь они сидят перед замком в парке, и между двумя стихотворениями, находя это совершенно естественным, Петефи толкует о том, на что они будут жить. Ну точь-в-точь заботливый отец семейства! Юлия поражена прозаичностью Петефи.
— Я продам все свои стихи и получу за них две-три тысячи форинтов. Распределю их так, чтоб на каждый месяц вышло по сто форинтов. Мы снимем квартиру из трех комнат…
Юлия в полном смятении. Как ни странно, но оказывается, что поэт не только стихи пишет, не только в небе витает, но и ест, и пьет, и живет где-то, и покупает сапоги, и получает за свои стихи деньги, притом небольшие. Такова, значит, жизнь поэта? Такова будет и семейная жизнь? Стоит ли спускаться с небес в двухкомнатную меблированную квартирку, в существование, полное забот, в житье на сто форинтов в месяц?