Шандор Петефи

Гидаш Анатоль

Даже когда дочь села в коляску, чтобы навсегда покинуть родительский дом, отец ее, господин Сендреи, выйдя во двор, не попрощался с ней и благословения своего не дал. На свадьбе он тоже не был — сидел, запершись, в своей комнате.

Любовь к богатству, стремление замужеством дочери еще увеличить имеющееся состояние, чинопочитание и ненависть к поэту-«бунтарю», у которого нет ни чинов, ни богатства, — все это заглушило в нем отцовские чувства.

Кучер хлестнул лошадей, Петефи оглянулся на замок и, обняв жену, громко, по-детски счастливо и победоносно засмеялся.

Моя жена-малютка, Вот был огромный труд Тебя добыть и вырвать Из всех домашних пут! Когда бы всем давалась Так дорого жена, Не пухла бы на свадьбах Поповская мошна. Но не растут такие Девицы под кустом. А зять-голяк не радость, Еще поэт притом! Отец

уж так старался Спасти семью и дочь, Но не могли в той битве Шесть выпадов помочь. Потел старик напрасно, Не вышло ничего. Назло земле и небу Увез я дочь его. Хоть колесо телеги В дороге сорвалось, Не груз благословений Переломил нам ось. Не груз благословений, Которыми меня Снабдили тесть и теща, А с ними вся родня. И, говоря по правде, Мне странно лишь одно: Что через дверь я вышел, Не вылетел в окно. И что тому причиной? Катиться кувырком Мне по сравненью с прочим Казалось пустяком.

Они ехали в Колто. «Одичавший» граф Шандор Телеки предоставил Петефи на шесть недель свой замок. Шесть недель, шесть коротеньких недель жил Петефи так, как должен был бы жить всю жизнь. Больше чем на шесть недель не расщедрился и «одичавший» граф.

* * *

В «Путевых письмах» Петефи подробно рассказал обо всех событиях своей жизни в этот период. Читатели Венгрии были хорошо знакомы с историей его любви и женитьбы. Некоторые надеялись, что поэт-«бунтарь» после женитьбы присмиреет, что Юлия, благовоспитанная дворянская девушка, укротит его.

И каково же было их разочарование! Стихотворение, написанное в Колто в первую неделю после женитьбы, явилось как бы ответом на все эти надежды.

Осенний ветер шелестит, в деревьях, Так тихо-тихо шепчется с листвой. Не слышно слов, но грустные деревья В ответ ему кивают головой. Я на диване растянусь удобно, День гаснет. Скоро вечер. Тишина. Склонив на грудь усталую головку, Спокойно, тихо спит моя жена. Рукой счастливой слышу колыханье Ее груди. В моей руке другой История сражений за свободу — Молитвенник и катехизис мой. В душе моей гигантскою кометой Горят его живые письмена. Склонив на грудь усталую головку Спокойно, тихо спит моя жена. Народ, покорный бешенству тирана, В сраженье гонят золото и кнут. А вольность? За одну ее улыбку Герои в бой бестрепетно идут И принимают, как цветы от милой, И смерть и раны, что дарит она. Склонив на грудь усталую головку, Спокойно, тихо спит моя жена. Так много славных, о святая вольность, Пошли на смерть для дела твоего! И пусть победы нет — победа будет! Последний бой сулит нам торжество. Ты отомстишь за раненых и мертвых, И будет месть прекрасна и страшна! Склонив на грудь усталую головку, Спокойно, тихо спит моя жена. Передо мной кровавой панорамой Встают виденья будущих времен: В своей крови враги свободы тонут, От тирании мир освобожден. Стук сердца моего подобен грому, И молниями грудь рассечена. Склонив на грудь усталую головку, Спокойно, тихо спит моя жена.

Вершины дальних гор уже покрылись первым снегом. И осень наступила, и зима уже вышла в путь. Петефи, так же как в стихотворении «Одно меня тревожит», снова заглянул оком провидца в будущее, но, должно быть, он и сам не думал, что будущее это придет так скоро и с такой беспощадностью, как он написал в стихотворении «В конце сентября»:

Цветы по садам доцветают в долине, И в зелени тополь еще под окном, Но вот и предвестье зимы и унынье — Гора в покрывале своем снеговом. И в сердце моем еще полдень весенний И лета горячего жар и краса, Но иней безвременного поседенья Закрался уже и в мои волоса. Увяли цветы, умирает живое. Ко

мне на колени, жена моя, сядь. Ты, льнущая ныне ко мне головою, Не бросишься ль завтра на гроб мой рыдать? И, если я раньше умру, ты расправишь На мне похоронных покровов шитье? И, сдавшись любви молодой, не оставишь Для нового имени имя мое? Ах, если ты бросишь ходить в покрывале, Повесь мне, как флаг, на могилу свой креп. Я встану из гроба за вдовьей вуалью И ночью тайком унесу ее в склеп. Я слезы свои утирать буду ею, Я рану сердечную ею стяну, Короткую память твою пожалею, Но лихом и тут тебя не помяну.

На следующий день, когда рассеялись эти мрачные предчувствия и осталась только радость осуществленной любви, Петефи снова — в которой раз — принес присягу в верности родине, народу, человечеству:

Достиг всего я… Счастьем грудь полна… Вот на коленях у меня — жена. Так молода она и хороша… О ней, о ней и грезила душа, Мечась, как захмелевший мотылек В садах мечты… Он здесь — живой цветок! Вот эта женщина, сестра прекрасных фей, Теперь женою сделалась моей. Сегодня на коленях у меня Сокровище бесценное. И я Так счастлив с этой юною женой, Что даже нет надежды ни одной В моей груди… Зачем они? Достиг Я высшей радости! И в этот миг Без колебания бы я отречься мог От всех патриотических тревог. И от тебя, любовь к родной стране! Так яростно ты гложешь сердце мне, Что вот возьму и от тебя уйду — Пусть бог чужую ведает беду! Нет! Не могу отчизне изменить! Былое, будущее может смыть Поток великий счастья моего, Но, родина, святого твоего Он никогда не смоет алтаря! С тобой, как прежде, родина моя, Вздыхаю я о лучших днях, когда Венец терновый сбросишь навсегда, Когда победы лавровый венец Твое чело украсит наконец, С отчизной вместе плачу я навзрыд, Коль рана незажившая боли. Злодеи эту рану нанесли! Нет друга ни вблизи и ни вдали! С тобой я плачу, нищая страна, Что ты и голодна и холодна, Грущу с тобой, что кровь твоя и плоть, Твой сын — подлец, казни его господь! С тобой печалюсь я, отчизна-мать, Что мир тебя не хочет замечать, Что ты, в былом над всеми госпожа, Перед которой мир стоял дрожа, Теперь ничто! Ах, родина моя, Вот за тебя и ринусь в битву я!

Петефи был цельным человеком и стойким борцом, и самое полное личное счастье не могло заставить его отвлечься от борьбы за свободу отчизны. Наоборот, любовь придавала поэту новые силы в этой борьбе.

«…Вот пройдет медовый месяц, и мы вступим в ту огромную пустыню, которую называют прозой жизни, — пишет он в своих «Путевых письмах». — Глупый это разговор, хоть и сам я его завел Свято верю, что мой медовый месяц протянется до самой могилы. Будто поэзия жизни зависит от времени, а не от самих людей!»

Петефи никогда не написал ни одной строчки против своих убеждений. Слова его всегда подтверждались поступками. События 1848–1849 годов показали, что он не предал забвению ни родины, ни своей любви — к свободе. Что же касается личного счастья, то «медовый месяц его протянулся до самой могилы». В 1848 году он писал:

Как мне назвать тебя, Рождающее радость, Мечту вздымающее до небес, В сто крат чудесней самых чудных сказок, Блестящее живое существо? Ты в мире драгоценнейшая самая, Юная, Сладостная, Жена моя, Как мне назвать тебя?

И в 1849 году, незадолго до смерти, поэт писал жене с поля битвы:

И снятся мне и милы мне Чудеснейшие сны мои. Мой верный ангел снится мне — Ты грезишься, любимая.

ПЕРЕД «ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕМ»

В 1847 году Европа переживала экономический кризис. Этот второй после наполеоновских войн кризис потряс фундамент многих буржуазных государств. Капиталистическое производство обрушило на головы трудящихся масс новые бедствия и страдания. Такие потрясения тогда еще были непривычны.

Ошеломленные буржуазные экономисты недоуменно наблюдали за распространением этого нового и повторяющегося «стихийного бедствия». Кризис захватил и Венгрию.

Тяжелое положение в стране усугублялось еще засухой и плохим урожаем 1846–1847 годов.

Венгерское крестьянство не могло найти никакого выхода. В стране росли крестьянские волнения. Одинокое, без союзников, крестьянство было способно" лишь на отдельные бунты, которые очень скоро подавлялись властями.

Но ничем уже нельзя было остановить нарастание недовольства в стране.