Шапка Мономаха
Шрифт:
– Ты бы лучше шел к себе. – В приоткрытых дверях показался силуэт Жени.
– Хорошо, раз так, – отозвался Ермолов, уже не зная, как поступить. Рассердиться и принять меры или допустить, что его крепость по непонятной причине встала с ног на голову, и попытаться эту причину отыскать.
Но он все же был бывший дипломат и действующий президент и тоже умел взять себя в руки. И Ермолов выбрал второй путь. Он с деланым спокойствием прошел в свой кабинет и потребовал от дежурного секретаря немедленно соединить с отцом Тимофеем. Пока за священником посылали машину, пока везли, наступило уже и завтра. Перевалило за полночь,
Вот так. Стоит только чему-то случиться с Ларочкой, и все остальные его заботы летят к черту. А это ведь неправильно. Его долг – быть одному за всех и личное всегда оставлять во вторую очередь. И завтрашний день, тяжелый и заполненный до отказа, требовал от Ермолова полноценного отдыха. Но что поделаешь! Он не виноват, что поздно женился, зато накрепко и навсегда, что обожает, заметьте, родную дочь, и что дочь эта именно сейчас страдает по непонятной причине, и никто в доме не желает ему эту причину открыть. А заставляют его посылать зимней ночью за отцом Тимофеем, словно играют в игру, где он, Ермолов, всего лишь беспомощный шахматный король с ходом на одну клетку.
Однако отец Тимофей прибыл на удивление скоро. Конечно, спецэскорт и все такое, но отчего-то Ермолова не покидало ощущение, будто преподобный ждал его зова и, может, даже не ложился, а сидел наготове до телефонного звонка.
– Тимоша, может, чаю тебе с дороги? – предложил Ермолов, не зная, как и с чего начать разъяснение домашних обстоятельств.
– Что же, не откажусь, – ответствовал преподобный и сразу перешел к тому, ради чего и был поднят с постели в столь глухое время. – Ты к Ларочке ходил?… Ну, значит, все видел.
– Видел. Только что я видел – вот вопрос. Прямо полтергейст какой-то, а не дом, – пожаловался Ермолов, хотя сравнение вышло неподходящим. – Ты, Тимоша, просвети меня. Женя к тебе и отослала, а сама будто не своя и будто я ей чужой. И словечком не намекнула.
– Ты, Володя, не суди. Был бы чужой, так, напротив, рассказала бы, и дальше – трава не расти. А ко мне потому послала, я думаю, что она тебе жена. А я человек сторонний. При ней ты на чувства разошелся бы, а со мной трезво поразмыслить сможешь. И потом – Евгения Святославовна тоже ведь живой человек, а не машина с программой. И ты хоть сто раз про долги свои и обязанности тверди, но и ее терпению конец есть. Слишком уж просто, Володя, ты жертвы на алтарь приносишь. Ладно бы самого себя, а ведь и ближних своих.
– И что мне сделать, Тимоша? Разорваться пополам? Да в сутках, хоть миллион указов издай, как было двадцать четыре часа, так и останется. Или мне Землю попросить вращаться помедленнее?
– Не надо ничего делать. Да и не в твоих это силах. А вот понять необходимо, и простить тоже. И Женечку и Лару. Уж такова жизнь человеческая, чтобы в ней непременно были обстоятельства, из которых удобного выхода-то и нет. И ты с себя свой хомут сложить не можешь, и родные твои с этим до конца примириться не хотят. Вот и крутись меж двух огней. Только как существо разумное и сознающее, что по воле Божьей это и есть его планида.
Пока пили чай, Ермолов думал. Тимофей прав, да и когда это в его жизни случалось так, чтобы хоть где-то было все гладко? И с чего это вздумал полагать, что раз в президентских его делах катастрофа висит на волоске, то в делах домашних сверху выйдет ему скидка? Семья – она, конечно, тыл. Но и тыл
– Ну, будет воду гонять, – отставил Ермолов чашку, отпив лишь до половины. – Видишь, я готов и спокоен. Выкладывай теперь ты, как на исповеди. Мы с тобой временно местами-то поменяемся, преподобный ты мой отец.
– А я, Володя, таить от тебя и не собирался. Давно уж хотел упросить, чтоб дозволили рассказать, но сам понимаешь, без Ларочкиного согласия… – Тут отец Тимофей нешироко развел руками. – Да и Женя очень против была. Она, милая, все видела хорошо и еще давным-давно мне сказала, что история эта хоть как, а добром не кончится. Лучше уж само собой пусть идет.
И отец Тимофей поведал бедному, пораженному до столбнячного оцепенения Ермолову такое, что изо всех несчастий он смог бы предположить в последнюю очередь. Лара, доченька его, полюбила мужчину. То есть любила до недавнего времени. А именно этого Ермолов втайне мыслей своих и боялся. Оттого и держал здоровую, молодую и нежную в красоте девушку в тереме под замком. Даже в Институт международных прав возили державную студентку с многоэтажной охраной, так что о приятельских отношениях с кем бы то ни было и речь не шла.
А вот охрану он, повторяя ошибку и многих отцов до него, совсем упустил из виду. А ведь набирались туда симпатичные собой парни, сильные и стройные, как на подбор, и умом не обделенные. И вот один из них, особенно умный, некий Шура Прасолов – и имя и фамилия самые обычные и непримечательные, – решил, что он-то и есть самый сообразительный. Высокий, рослый, голубоглазый, истинный славянин – а других в охрану и не брали, тишком начал атаку на ничем не защищенное девичье сердце. Где улыбкой, где украдкой глазами давал понять, что поражен в самое сердце Лариной красотой, и вот теперь, он, подчиненный и недостойный, вынужден только помереть от неразделенного чувства. Ларочке сравнивать Шуру Прасолова было особенно не с кем, к тому же у ребят из охраны, исключая, конечно, начальство, возникла и круговая порука и даже нечто вроде лотереи – выиграет их Шурка президентскую дочку или останется в полных банкротах и дураках.
Девушка сначала страдальца пожалела, а поскольку неопытной ее жалости не было выхода, то и пришлось переродиться в иное чувство. Нет, тут Тимофей может поклясться хоть на иконе, ничего непотребного меж ними не произошло, да и суровый домашний распорядок не позволял. Одни поцелуйчики украдкой да записочки и прочая игра в жмурки. Но больше ничего и нужно не было, Лара влюбилась в хитрого парня всей своей юной душой, как и выходит у каждого только в самый первый раз. Матери она спустя чуть времени рассказала все, а ему, Тимофею, и того раньше. Евгения Святославовна в бескорыстное и вечное чувство Шуры Прасолова и ни на миг не поверила, никто еще первой леди Кремля в уме не отказывал. Но и Ларочку разубедить не смогла, впрочем, Евгения Святославовна на это надежды и не имела и отцу Тимофею о том сказала честно. Девичья любовь – дело тонкое, пойдешь поперек – только добавишь жару и вместо доверия наживешь вражду.