Шапка Мономаха
Шрифт:
– Так над которой все же шапкой надругались варвары? – уточнил Базанов после долгого патетического ответного монолога, выражавшего его полное согласие и сочувствие.
– Над этой самой и надругались! – И дама энергично указала мизинцем на раритет за стеклом. – Именно что надругались! – Последнее слово она произнесла с особым смаком.
Они перекинулись еще парой реплик, порицающих подобное нахальство власть предержащих, и дама пошла своей дорогой прочь. А Базанов еще раз склонился над шапкой. Глаголи влево, значит. А вот самый камень посмотреть он все же не успел. И Ан —
дрей Николаевич перевел взгляд. Так и есть. Изумруд, чистый и овальной формы, но и только. Базанов долго в него вглядывался, пытаясь рассмотреть внутри камня неизвестно
Глава 6
«Рабочий и колхозница»
Приветственная речь грозила затянуться. Тягомотов разве коротко скажет?! Но и торопить выходило не политкорректным, как любил выражаться его помощник Альгвасилов. Впрочем, бог с ним, Тягомотов министром получился неплохим, и культура при нем несколько воспрянула от рахитичного состояния, а кое-где даже стала процветать. Да и во все времена культурные начальники обожали поговорить, было бы кому слушать. А тут целая толпа и еще корреспонденты – газетные и от телевидения. Ермолов, подумав немного, поощрительно улыбнулся министру. И чуть было не переступил с ноги на ногу, уж больно долго пришлось стоять. Но и спохватился. Пребывать на этой церемонии, как и на всякой иной, Ермолову полагалось монументально-неподвижно. Он вспомнил о египетских фараонах, вздохнул про себя. Тем счастливчикам все же доставалось какое-никакое, а седалище. И тут же устыдился. Мало, что ли, бед на его голову, а он переживает по пустякам. И Ермолов снова улыбнулся. И тотчас пожалел о собственной опрометчивости. Тягомотов воспринял двойное поощрение и, кажется, теперь вознамерился блеснуть дополнительным красноречием. Ну что ж, все справедливо. Раз уж ты глава целой страны, думай, что делаешь, а нет, так терпи.
На центральный парковый цоколь бывшего ВДНХ, только что новый, с иголочки, водружали «Рабочего и Колхозницу». И по случаю воскрешения прославленного монумента собрали торжество. Спасение «железной» парочки, будто играющей в ручеек при помощи примитивных орудий труда, с недавних времен было умышленно превращено им, Ермоловым, во всегосударственное и всенародное мероприятие. Собирали пожертвования, больше для виду, конечно, коммерческие типографии опорожнились штабелями открыток и альбомов с Верой Мухиной и без нее, и с гигантским символом провалившегося народовластия на самом главном, переднем плане. Популярные ведущие авторских программ разражались – кто славословиями, кто скандальными разоблачениями, в прямой зависимости от идейной ориентации спонсоров. Не менее популярные композиторы не мешкая жарили наперегонки песни и рэп-скороговорки, опять же в честь разнополой монументальной группы, или же неприличными, но очень окупаемыми намеками этой чести лишая. А он, Ермолов, словно цирковой фокусник, снова отвлекал внимание зеваки-обывателя, доставая кролика из цилиндрической шляпы за бесконечно длинные уши, и запускал карточный фейерверк.
А только скульптурная группа после чудовищных усилий реставраторов и впрямь стала хороша. Хоть день и выдался по-зимнему пасмурным, но Рабочий и его Колхозница оба сияли свеженачищенной гладью металла и возрожденным, полузабытым энтузиазмом бесплатного труда. Но если уж России по-прежнему суждено во веки веков остаться империей, то и такой символ сойдет, главное, чтобы был покрупнее и подороже. Подле творения маялся в последней нерешительности митрополит Мефодий, будто никак не мог отважиться, хотя все давно уж было определено. Освятить атеистический союз стальных гигантов вроде
Подумал о митрополите, и на ум, издерганный и перемученный, тут же пришел и отец Тимофей. Позавчера еще Ермолов вернулся из поездки по Сибири, только приехал и без промедления сам вызвал духовного отца в Горки, и вовсе не оттого, что напомнил Альгвасилов. Вызвал по своему почину, потому что позвать на помощь более получалось некого. А что уж он застал в последней своей крепости, Ермолов и сейчас вспоминал с содроганием, хотя самое страшное уже прошло. И страшно было не то, что от него скрыли, – пугала собственная его абсолютная беспомощность при абсолютной почти власти. Допустим, отец Тимофей – все же духовного звания человек, а вот как могла его Женя?! Да вот так и могла. И правильно сделала, честно признался сам себе Ермолов. Тут уж надо выбирать, кто ты прежде всего есть. Отец взрослой дочери или Президент Всея Руси.
Он заподозрил неладное, уже когда Лара не выбежала его встречать. А выбегала всегда. Именно выбегала – не выходила, даже когда стала совсем большой. И именно в эти мгновения Ермолов и ощущал в совершенной полноте, что вернулся не куда-нибудь, а домой. А теперь навстречу вышла одна Женя, и как-то смущенно и вызывающе посмотрела на него, и ничего не сказала, и он видел – готова расплакаться. А ведь Евгения Святославовна, дочь дипломата и жена дипломата, как никто другой умела держать себя в руках. И что бы вокруг нее ни происходило, а происходило за годы их семейной жизни многое, никакие обстоятельства не могли вывести ее из мудрого равновесия. Ермолов тут же и приказал всем окольничим удалиться и, желая непременно тотчас все разъяснить, спросил:
– Что случилось? Где Лара? – и понял, что оба вопроса тесно связаны между собой.
– Она больна, – только и сказала Женя и снова замолчала.
– Поляков смотрел?! Это опасно?! – почти закричал на нее Ермолов и тут же подумал, что если опасно, то его бы давно известили. Уж у Полякова, их ответственного семейного доктора, всегда есть к нему прямая связь. Тогда почему не вышла Лара? И почему жена так странно смотрит на него?
– Поляков? При чем здесь Поляков? – недоуменно спросила Женя, как будто он сказал вопиющую архиглупость и последний, кого необходимо звать к больному, – это его врач.
– Да что происходит? В самом деле. Ты можешь мне ответить, в конце концов? – стараясь не повышать голоса, почти обиженно спросил Ермолов.
– Тебе – нет. Но если непременно хочешь знать, спроси отца Тимофея, – тихо ответила жена, и Ермолов понял, что ответ ее окончательный. Такое происходило редко, но если уж случалось, то тут он терял бесповоротно всю свою власть. – А к Ларе не ходи. Пока по крайней мере. Не надо этого.
– Да почему? Что за глупости? – совсем растерялся Ермолов и от беспомощности не нашел ничего лучшего, как проигнорировать рекомендацию своей супруги.
Он прошел на второй этаж в спальню дочери. Женя не мешала ему, только отвернулась в сторону, словно не хотела видеть. В просторной, полной свежего воздуха комнате, было совсем темно. И однако витал весьма ощутимый запах тривиальной валерьянки. Ермолов ощупью добрался до кровати – шторы едва пропускали лучик лунного света, – и, нарочно производя предупредительный шум, присел на край разобранной постели.
– Ласточка моя, а кто пришел с приветом? – позвал Ермолов дочь, как когда-то в детстве. Рукой нащупал ее теплое плечико и скользкий шелк пижамки, но безмолвие, глубокое до трагичности, было ему единственным ответом.