Шелестят паруса кораблей
Шрифт:
— Это тот самый Головнин?
— Да, да. Английский, японский плен... Подвиги... Высочайший приказ...
И «лицо» в легком раздумье подписывало требование.
Шлюп, или малый фрегат, «Камчатка» строился на той же Охте хорошо известным Головнину великолепным мастером Стоке. На этот раз все делалось основательнее и быстрее.
Двенадцатого мая «Камчатка» была спущена на воду. Чтобы провести корабль через невские мели, его подняли на полтора фута при помощи пяти плоскодонных ботов и целой серии пустых бочонков. Девятого июня фрегат был на Кронштадтском рейде.
После посещения «Камчатки» царем все начальники адмиралтейских экспедиций просто щеголяли своим благоволением к фрегату и его командиру. Лучшие съестные припасы, медицинские и противоцинготные средства, лучшие хронометры, карты — все было предоставлено Головнину.
Капитан со всей решительностью отстаивал право отбора экипажа. Уже знали — писать рекомендательные письма бесполезно.
На «Камчатку» были зачислены все желавшие из тех, кто плавал на «Диане».
Василий Михайлович долго думал о Филатове. Многое в нем было неприятно и даже враждебно. Но нельзя было вычеркнуть из памяти и три тысячи верст на нартах через камчатские перевалы, ночевки в чумах, вместе перенесенные холод и голод.
Однажды к Головнину явился молодой человек с лицом заросшим, но выразительным. Он представился:
— Художник Тиханов.
— Вас прислали по моей просьбе? — спросил Головнин. — Я писал вице-президенту Академии художеств.
— Нет, я сам... Я слышал, вам нужен художник.
Головнин молчал, но молодой человек уже разворачивал и расставлял у стен, у ножек стола, у диванов малые и средние холсты и картоны.
Казалось, художник наблюдал своих героев на рынке или просто на перекрестках улиц и на ходу схватывал их лица, гримасы, глаза, пальцы рук, ветошь нищих одежд и позолоту военного шитья, тепло бабьих платков и полушалков.
Головнин смотрел долго и внимательно.
— А как насчет пейзажа? Горы, пальмы, утесы... Море...
— Это не труднее... — улыбнулся юноша.
Он собирался тут же доказать это. Из мешочка он вынимал карандаши и уже повернул какой-то картон, чтобы использовать его обратную сторону.
Это окончательно подкупило капитана.
— Хорошо. Я беру вас. Оставьте адрес в адмиралтействе и будьте готовы.
Другой раз к нему ворвался молодой мичман. Напрасно неизменный Григорьев пытался задержать его.
Разгневанный Головнин обрушился на смельчака.
Мичман стоял вытянувшись и молчал.
Потом Головнин опустился в кресло и уже спокойно спросил:
— Вы, собственно, откуда?
— Из Свеаборга, господин капитан второго ранга.
— Кто вас отпустил?
Мичман молчал.
— Вы, разумеется, проситесь в вояж?
— Так точно, господин капитан второго ранга.
— И, по вашему расчету, я не только должен принять вас в число офицеров «Камчатки», но и убедить ваше свеаборгское начальство в том, что за нарушение дисциплины буду отвечать я, Головнин?
Мичман не ответил и только еще больше вытянулся.
— Что же вы молчите? Отвечайте!
— Господин капитан второго ранга! Если вы откажете мне, мне придется отсидеть на гауптвахте, а то и хуже, но если вы согласитесь принять меня, никто не посмеет возражать. Меня пожурят, и тем дело кончится.
Головнин уже не сердился. Он был даже польщен. Чем-то этот мичман ему нравился.
— Ваша фамилия?
— Барон Фердинанд Врангель.
— Кто вас рекомендует?
Молодой человек развел руками.
Это еще больше понравилось Головнину.
— Хорошо, я напишу вашему начальнику. — И вдруг строго прибавил: —А теперь идите. Что получится, узнаете.
Так же неожиданно был принят и окончивший Царскосельский лицей Федор Федорович Матюшкин.
— Я очень надеюсь на вас, дорогой Василий Михайлович. На кого же еще надеяться!.. Четверо сорванцов да дочка. А я одна... Муж в деревне. Его в город и не вытянешь. Ему бы только с ружьем... Жаловаться, конечно, я не могу, дети у меня неплохие, только вот Ардальон... — Лутковская вынула платок, большой, порядком измятый, и тут же, спохватись, спрятала. — Молю вас, будьте ему отцом... Вы с ним твердой рукой... И еще, — голос ее перешел на шепот, а пальцы потянулись к рукаву парадного капитанского мундира, — за младшего боюсь. Своевольный он и на слово прям. Всего тринадцать лет, а все ему не так. Где набрался, не знаю...
Головнин слегка покачивал с начесами на висках головой. Он не столько слушал торопливую речь будущей тещи, сколько прислушивался к голосам в соседних комнатах. Вот резковатый, ломающийся баритон Ардальона, вот мягкий, раздумчивый, певучий голос Дуни. Дуня из всех братьев внимательнее всего к Ардальону. Он был разжалован из гардемаринов в матросы за пьянство. Сейчас восстановлен. Головнин берет его на «Камчатку» из уважения к семье невесты.
— Вот и хорошо, хорошо! Так надеюсь на вас! — А в глазах и доверие, и материнская тревога. Говорят, хоть и справедлив, но строг будущий зять. Твердая рука... К матросам внимателен, но пьяницу на «Диане» заковал в железа. Трудно приходится матери...
— Дуня! — позвала Лутковская, заслышав голос дочери за дверью.
— Я, мама!
Головнин тяжело поднялся из кресла. Он, суровый капитан, не то чтобы робел перед этой покорившей его девушкой, но на людях не находил слов — не мог же он вести при посторонних те серьезные и душевные разговоры, которые возникали у них, когда они были наедине.
— Дуня! — сказала мать, поднимаясь. — Сегодня Василий Михайлович у нас с прощальным визитом. На днях «Камчатка» уходит в море. Я пойду по хозяйству, а ты посиди с гостем.
Пухлой рукой она провела по волосам девушки и выплыла из комнаты.
Дуня села в кресло, сложив руки на коленях. Потом подняла глаза на жениха.
Головнин взял ее руку, покорную и нежную, почувствовал на ладони небольшую мозоль, повернул ладонью кверху и робко поцеловал маленькое пятнышко.
— Это я капусту шинковала, — застыдилась девушка. — Ужасно люблю шинковать капусту!
— А я любил в детстве кочерыжки грызть. Хрустят на зубах так звонко.
— И Ардальон тоже любит. — Потом, помолчав: — Вы не будете очень строги к Ардальону? Он в душе очень хороший.