Шемячичъ
Шрифт:
— Здравствуй, батюшка! Рады тебя видеть в здравии и силе! Просим хлеба-соли откушати…
— Будь здрав и ты, чадо. Спасибо за добрый прием и хлеб-соль, — совсем не по-молодецки сползая с коня, отозвался Иван Дмитриевич.
Если рыльский наместник Василий Иванович был безус, безбород и строен телом, как молодой дубок, то отец его, князь Иван Дмитриевич Шемякин обладал курчавой темно-русой бородой, пышными усами и телом, по своей кряжистости и грузности напоминавшим купеческий амбар. Разве что пудового замка на поясе не висело. А вот цвет волос да вырез и цвет глаз у них были схожи. Только волосы у юного князя курчавились и спадали до плеч, а у старого — уже были побиты плешью лет, как меховая шапка у нерадивой хозяйки молью.
В вечеру, когда все гости были умыты, накормлены, напоены и определены на ночлег: кто попроще — в гридницу, кто познатнее — по отдельным комнатушкам княжьих хором, отец и сын остались наедине в светелке.
Жара спала. И с уходом зноя жизнь как бы вновь пробудилась: стали слышны птичьи голоса. Видать, птахам не терпелось наговориться перед сном. Даже стук дятла, призывавший к тишине, их не успокаивал. Где-то лаяли псы. Но не зло, до хрипоты, а с ленцой. Просто так перебрехивались, показывая друг другу и своим хозяевам, что они не дремлют и службу свою несут исправно. На посаде же мычали загоняемые в хлева после вечерней дойки коровы, блеяли овцы, невесть как оказавшиеся в загонах, а не в стадах за чертой города. Иногда птичий щебет и людской гомон покрывался оглушительным петушиным криком — какой-то «знаток» часов сбивался во времени. Фоном же всему этому было разноголосое лягушачье кваканье, доносившееся со стороны Сейма и Дублянки. Эти-то старались во всю…
В узкие окна-бойницы княжеских хором предвечерний свет просачивался, но сумрак сгущался. Тут и днем — полумрак, а уж вечером и того пуще. Потому слуги заранее внесли пару подсвечников с зажженными свечами. Один, трехрожковый — на стол, второй такой же, но настенный, на стене укрепили. Поставили на стол братину с квасом — вдруг князьям испить захочется. Рядом с братиной — два серебряных кубка. Затеплили у киота с иконами лампадку. Ее нежный свет едва озарял темные лики святых и самого Иисуса с Богородицей.
— Ну, сыне, как поживаешь? — оставив прежний сдержанно-суровый тон, потеплел голосом и взором Иван Дмитриевич. — Как тут тебе наместничается? Не тянет ли в Новгородок родной к матушке… либо какой зазнобушке?
— По матушке, Аграфене Андреевне, — зарделся Василий, — чего греха таить, скучаю. Но в Рыльске мне нравится. Пообвык уже малость… — смутился, пытаясь скрыть радость наместничества и самостоятельности. — Что же до зазнобушек, то… — покраснел густо-густо…
— Ладно, — вяло махнул дланью Иван Дмитриевич, — знаю: и тут их хватает. Любой, небось, блазнится с князем постель разделить. Только блуд это, — построжал вновь голосом, — бесовщина, козни врага рода человеческого…
«А у самого присуха, вдовая купчиха, в полюбовницах состоит… Это что — бесовщина или так, пустячок малый… при супруге-то живой, моей матушке?.. — подумал Василий. Но при этом даже бровью не повел, чтобы озвучить или намеком показать это родителю. — Сын отцу не указ».
Про «присуху» юному князю подумалось неспроста. Уже несколько лет старый князь Шемякин отогревал душу и тело в жарких объятьях Настасьи Карповны, красивой молодой вдовицы северского купца Тита Силыча, то ли утонувшего по хмельному делу в Десне, то ли утопленного там по чьему-то злому умыслу. Живой Тит Силыч «благодетельствовал» многих, ссужая деньги в рост под немалые проценты. Вот кто-то из «облагодетельствованных» и отблагодарил благодетеля, чтобы долгов не возвращать. Дело-то не новое, вполне житейское… А тут и вдовица князю приглянулась, и он ей по сердцу пришелся. Вот и закрутилась меж ними любовь. Сначала тайно миловались, потом и явно начали. Все равно от людей этого сладкого греха не спрячешь. Княгиня Аграфена Андреевна, которая десятком годков была моложе супруга, поначалу — в слезы, но они только больше остужали князя к ней. Тогда решила смириться да на волю Господа и пречистой девы Марии положиться — они-то не оставят своими милостями… И действительно, легче стало: и князь подобрел, любезней да заботливее стал, и сердечная рана не так кровоточила. Впрочем, слухи, как и шила в мешке, не утаишь. Дошли они и до ушей князя стародубского, бывшего можайского, Андрея Ивановича. Неприятно стало тому, вздыхал, морщился. Но поделать с ударившимся в блуд зятьком ничего не мог. Не пойдешь же на него ратью и королю Казимиру Литовскому не пожалуешься… Король, по слухам, и сам бабник еще тот… Да и он, Андрей Иванович, если судить по правде, тоже не без греха. Так что, поморщился, поморщился князь Стародубский, да и смирился. А Иван Дмитриевич и княгиню не забижал, и с молодухой (той всего-то лет двадцать пять было) миловаться успевал.
— Впрочем, дело молодое… И грех сладок, — вновь потеплел Иван Дмитриевич голосом и взглядом. — Да и не за тем я к тебе, чадо, прибыл…
Василий Иванович и тут сдержал себя, не переспросил, только очами шире вспорхнул, показывая родителю свое внимание и готовность слушать. Знал, что батюшка, коли захочет, сам все скажет. Так зачем свое нетерпение показывать, батюшку поторапливать?.. Нехорошо это. Глупо.
— А суть такова, — кхекнув для солидности, продолжил тот, — на Москве замятня знатная начинается… Слухи доходят: хан Ахмат рать, как при Батые, собирает… Хочет великого князя московского Иоанна Васильевича проучить… Зазнался Иоанн-то: басму ханскую прилюдно попрал, ногами растоптав… Да и самих послов, кроме одного, якобы приказал казнить…
— Неужто?! — вырвалось против воли у юного князя.
Возглас был настолько сильным, что пламя свечей заколебалось, и по стенам светлицы побежали встревоженные тени. Лики святых на иконах насупились, посуровели. А сам Василий Иванович, поняв, что проявил излишнюю эмоциональность, густо покраснел.
— Да, — без особых эмоций подтвердил Иван Дмитриевич. — Верные люди сообщили. Конец, мыслю, Иванке, — скомкал имя великого князя до прозвища холопского. — Даст Бог — на великий трон московский, отобранный у нашего рода, взойдем…
На великом московском столе после смерти Дмитрия Ивановича Донского оказался его старший сын Василий, а Юрий Дмитриевич, младший брат Василия и предок князей Шемякиных, получил в удел Галич и Звенигород с волостью. В лето 69331 великий князь Василий Дмитриевич предстал пред троном Всевышнего, но до этого успел посадить на московский стол своего пятого сына Василия Васильевича, которому едва исполнилось десять лет. Это возмутило всех живых сынов Донского: Андрея, Петра, Константина и ставшего старшим в роду Юрия Звенигородского.
Если Андрей Дмитриевич и Петр Дмитриевич, имевшие уделы, свое возмущение старались от племянника и его опекунов во главе с Софьей Витовтовной скрывать, то безудельный Константин Дмитриевич, родившийся накануне смерти великого князя, и Юрий Дмитриевич Звенигородский недовольство выказывали открыто. Особенно противился данному обстоятельству звенигородский князь, посчитавший себе обойденным и оскорбленным.
Однако, не желая заводить свары в Московском княжестве, от военных действий против властительного племянника воздерживался, надеясь все уладить через великого хана в Золотой Орде. Но ордынский хан Махмет, подкупленный московскими боярами, приверженцами юного Василия, оставил ярлык за ним. А Юрию Дмитриевичу Звенигородскому было приказано «вести коня под Василием Васильевичем Московским». И хотя сам Василий Васильевич упросил хана этого не делать, чтобы «не чинить кровной обиды», Юрий Дмитриевич Звенигородский был оскорблен смертельно. И только боязнь расправы со стороны ордынцев удерживала его от похода на Москву.
Все изменилось в лето 69411. В этот год великая княгиня московская Софья Витовтовна решила женить сына и великого князя московского, Василия Васильевича. Тому шел восемнадцатый год. Самое время для женитьбы. Мудрой вдовствующей великой княгиней невестой для сына была избрана пятнадцатилетняя внучка Владимира Андреевича Серпуховского, верного сподвижника Дмитрия Донского, Мария Ярославна, княжна малоярославская.
Юрий Дмитриевич Звенигородский этому браку нисколько не препятствовал. Даже рад был за племянника, которому в супруги досталась «писаная красавица и умница-разумница», знавшая грамоту и письмо. Однако сам на свадьбу не поехал, но сыновьям Василию Косому, Дмитрию Шемяке и Дмитрию Красному, сопровождаемым боярами, разрешил. «Погуляйте, чада, на славу, — напутствовал он, — только с хмельным зельем будьте воздержаны».