Шизофрения
Шрифт:
— Зачем ты стала психиатром? Чтобы отравлять мне жизнь? — Вадим взял ее руку и прикоснулся губами к запястью.
— Отравляют жизнь — врачи-вредители, психиатры же помогают отыскать заблудшие души, — наставительно сообщила Александра.
— Ты не слишком часто читаешь Священное Писание на ночь? — Вадим громко рассмеялся.
— На ночь, Вадюша, я теперь обычно читаю «Книгу мертвых», — зловещим тоном сказала она. — А если не могу уснуть — что-нибудь эзотерическое. «Сакральную геометрию», например.
— Сакральную геометрию, говоришь? — недоверчиво переспросил Вадим. — Ну-ну.
Александра нажала кнопку домофона. Дверь в подъезд в этот раз мама открыла быстро и без пререканий. Была необычно собрана и сосредоточена и разговаривала как до болезни.
— Правда что ли в Париж уезжаешь? — ее скорбно-поджатые губы говорили о том, что поездку она не одобряет. — Не успела из Египта вернуться и вот…
— Да вот, пригласили на конференции выступить, — пояснила Александра.
— Им что, делать нечего, тебя приглашать? Кому ты там нужна? Никого умнее не нашлось? — скептическим тоном спросила старушка.
Александра молча прошла на кухню и принялась выгружать на стол продукты.
— Зачем опять столько привезла? — маман критическим взглядом окинула пакеты. — Небось, думаешь, я голодаю? — язвительно спросила она. — Не бойся, у меня пенсия есть, — поправила воротник старенького байкового халата в мелкий цветочек.
— Яблоко хочешь? — Александра открыла кран и принялась мыть яблоко.
— Воду зря не лей! — голос маман был строг. — В Африке люди от засухи умирают, а ты тут воду льешь!
В том, что на черном континенте живут угнетенные негры, еще не до конца скинувшие цепи рабства и колониального гнета и потому нуждающиеся в ее поддержке, у мамы сомнений не было.
Александре очень хотелось сказать, что системы водоснабжения в Африке и России раздельные, но она сдержалась, памятуя о живучести в голове у мамы идеи пролетарского интернационализма, накрепко соединившей страны и континенты.
— Мам, ну при чем здесь Африка? — она вытерла яблоко о клетчатое полотенце и протянула старушке.
— Как это при чем? — возмущенно воскликнула та. — Земля у нас одна!— категорическим тоном заявила родительница, с чем Александра была полностью согласна. — Надо уметь мыслить в мировом масштабе! — поучительно добавила она.
Тоже не поспоришь: общепланетарное мышление — украшение интеллекта.
— Африка тебе — не Франция!
С этим тезисом тоже без сомнения согласились бы и французы и африканцы, хоть однажды видевшие политическую карту мира.
— Хочешь морковный сок? — мама взяла яблоко и указала на кувшин на прилавке.
— Спасибо, мамочка! Совсем не хочу. Я прижизненную норму еще в детстве выпила, — неосторожно сказала Александра и, не дав маме произнести обкатанную фразу про то, что «у всех дети, как дети, а у меня…» торопливо добавила:
— Я ведь только попрощаться заехала. Завтра улетаю. Так неожиданно!
— Вечно у тебя все неожиданно, — ворчливо пробормотала маман. — Правильно отец говорил, что ты все куда-то торопишься, будто опоздать куда боишься. Как семимесячной родилась, с тех пор и живешь так же. Кстати, — смерила дочь осуждающим взглядом. — Надеюсь, ты не поедешь в Европу в этих, с позволения сказать, штанах? Ноги, как две сосиски обтянутые. В целлофане. Тебе все-таки уже тридцать. Не девочка.
— Ну, спасибо, что не сардельки! — хмыкнула Александра. — А штаны эти — джинсы называются.
— Да помню я, помню. Американские пастухи их придумали, — мама подошла ближе и критически осмотрела лицо дочери. — И глаза так не крась. А то похожа на… — она задумалась, подбирая слова, — на загнивающего покойника, — сказала издевательским тоном и скорбно поджала губы.
— Ну, у тебя и сравнения! — Александра поморщилась.
— А что ты злишься? Кто тебе правду в глаза скажет, как не мать? Ты ж не уродка какая, чтобы себя приукрашивать. Может, чаю хочешь? — мама включила электрический чайник и поставила на стол ярко-зеленую кружку с надписью «С Новым годом!» — И не забывай, дорогая, — глянула на дочь строгим взглядом секретаря партийной ячейки, — что ты — представитель великой страны! Поэтому веди себя скромно. По тебе люди на Западе будут судить, какие мы.
— Мам, да люди на Западе давно уже все про нас поняли. Наши в Европе, чтобы от комплекса неполноценности избавиться, миллиард долларов на вечеринки только в Рождественскую неделю тратят.
— Это, дочка, не наши, — строго сказала мама. — Это люди без совести и без родины, которые только о себе думают. Сколько детей на такие деньги поднять можно. А ты веди себя там достойно. Страну не посрами.
— Не посрамлю, мамочка. Ты не переживай, — она обняла мамулю за худенькие плечи.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
— Па-риж… Па-риж…— проговорила Александра вполголоса, вслушиваясь в мелодику слова.
«Париж! Как много в этом звуке для сердца русского… — сложились в ее голове почти пушкинские строки. — И действительно, почему так манит русских этот город? — размышляла она, устроившись на деревянной скамье в Соборе Парижской Богоматери. — Ничуть не красивее Вены, Праги или Будапешта. Что в нем есть такого, что заставляет вздыхать, едва услышав название, так будто каждый пережил романтическую любовь на берегах Сены? „Увидеть Париж и умереть!“ Образное выражение? Но почему такой образ не приходит в голову тем, кто увидел Венецию или Рим? Правда, есть исключение — Египет с его пирамидами. Но там все посерьезнее, там уже не поэтический образ, а реальность. А, может, в названии Париж есть какая-то закодированная информация, которая на подсознательном уровне сидит в каждом из нас? А Собор Парижской Богоматери? — она окинула взглядом огромное величественно-строгое пространство храма. — Да, шедевр готического искусства, но ничуть не лучше, чем Миланский, Шартрский или Кельнский соборы. Что так привлекает именно в нем?»
— Петь, глянь витраж, — услышала родную речь сзади, — просто суперский! Я от него прям обалдела! Да вот, справа. Я у нас на втором этаже что-то в этом роде хочу. Сделаешь? Тогда щелкни. А еще, глянь наверх, там тоже витраж прикольный вверху.
— Мне, блин, чтоб так голову задрать — лечь надо, — мужчина с пивным животом, фотокамера в руках которого казалась спичечным коробком, опустился на скамейку рядом.
Александра поднялась и отошла в сторону.
«Почему мы сторонимся соотечественников в Европе? — думала она, направляясь к статуе Парижской Богоматери. — Может, смущаемся бесцеремонности, бахвальства и показной широты души — гулять так гулять, мол, знай наших — как будто, дорвавшись до денег, многие пытаются отыграться за десятилетия полунищего убожества и вынужденного аскетизма? Как узнаем друг друга, даже если молчим? По вечно озабоченным и напряженным глазам, которые будто ждут подвоха от окружающих? Уж пятнадцать лет примеряем европейскую жизнь на себя, а многие уже носят — и не потому, что в Европе для нас лучше, а потому, что спокойнее — а глаза все равно — русские. Но, самое удивительное, проходит немного времени и, изможденные ностальгической болью, опять бежим от затхлой европейской стабильности назад — в свою непредсказуемость, морщимся и бурчим, начиная с аэропорта Шереметьево, но в глубине души радуемся и наслаждаемся безумной, смешной до слез и горькой до смеха жизнью на родине, без которой и дышать тяжело».