Шлиман. "Мечта о Трое"
Шрифт:
Не проходит и полминуты, как сторож со всеми пожитками уже отправлен обратно в свою деревню.
Но первые дожди сделали и нечто доброе. В одном месте, размыв холм, они обнажили начало огромной опорной стены, которая поднималась вверх в северо-восточном направлении. Это может явиться новой нитью Ариадны: разве Гомер не говорит, что храм Афины находился на самом высоком месте крепости? Вот если бы найти остатки этого храма! Это единственное место, где могли сохраниться надписи времен Приама. Но надежды на это мало, ибо до сих пор нет оснований считать, что древние троянцы имели письменность.
До самой зимы Шлиман живет в Трое один. Как ни прекрасно здесь, но вынужденная разлука с Софьей дается ему нелегко. Во время частых бессонных ночей он пишет письмо за письмом. «Не забывай же учить каждый день по семь страниц итальянского текста, а если не можешь, то учи по крайней мере страницу!» Он благодарит за присланное домашнее печенье, сетует на грязь в своей холостяцкой хижине, волнуясь, шлет телеграммы, если хоть один день нет от нее вестей: «Я трепещу от страха, боли и бешенства при мысли, что ты меня забыла, что ты не находишь времени написать своему бедному мужу, который тебя боготворит и который всеми способами стремится быть твоим наставником». В другой раз он жалуется, что она не написала, как поживает его кошка и наседка.
Но потом дела требуют его приезда в Афины: разве ученый не обязан писать и книги? Он вступает в пространную переписку с лейпцигским издателем Брокгаузом и договаривается, что тот сразу по окончании раскопок выпустит в свет немецкое издание «Троянских древностей» вместе с крайне разорительным томом иллюстраций.
Но можно ли думать о книгах и углубиться в дела, когда в трехстах километрах на северо-восток ждут тебя стены Трои? В разгар афинской зимы, в конце января, Шлиман и Софья уезжают из Афин и в последний день этого же месяца прибывают в Трою.
Новый раскопочный сезон начинается не очень-то многообещающе. В первые три недели работали лишь восемь дней: то греки справляли какой-нибудь церковный праздник, то с неба низвергались грозовые ливни, то стоял такой холод, что рабочие даже не могли держать в руках инструмент.
— Боже мой, Алкиной, — спрашивает однажды Шлиман одного из своих смотрителей, — что с тобой? Ты болен?
— Да, эфенди, болен от холода. Ведь у нас нет ничего, кроме одежды, которую мы носим, а тут сейчас нельзя жить без шуб и одеял. Рабочие вечером идут домой и греются там подле своих жен, а нам приходится оставаться здесь.
Шлиман на мгновение задумывается. Осенью он с помощью Николаоса и нескольких рабочих построил для себя и Софьи дом из бросовых камней, не представлявших никакой ценности.
— Хорошо, Алкиной, сейчас же основательно — на европейский манер, слышишь? — уберите ваш деревянный домик. Я тем временем разбужу жену. Мы обменяемся жильем. У нас более теплая одежда и хватает одеял, для нас н старый дом достаточно хорош. Вы же разместитесь в каменном доме и больше не будете мерзнуть.
Но зима столь сурова, что иногда не спасает и самая теплая одежда. Ледяной ветер так дует в щели, что по вечерам даже нельзя зажечь лампы. Печка топится днем и ночью, но температура никогда не поднимается выше четырех градусов, а вода для умывания к утру покрывается льдом. Днем, правда, переносить холод помогает непрерывная работа лопатой, но вечером согреваться можно только собственным энтузиазмом.
Штаб, если употребить это слово, увеличился. Помимо достойнейшего Георгиоса Фотидаса, смотрителями работают еще трое. Из Афин приехал чертежник. Но зато в этом году не пришли многие рабочие, главным образом жители Ренкёй: один делец из Смирны предложил им работу полегче — собирать какие-то корни. Шлиман огорчен — в других деревнях ему удалось набрать всего сто двадцать человек. Этого мало, чтобы утолить его жажду деятельности и нетерпение. Дабы облегчить им работу и избавить от необходимости ходить в отдаленные деревни, Шлиман снимает для них поблизости большой дом. В результате число рабочих сразу же увеличивается до ста пятидесяти восьми человек, и Троада снова оживает. Конечно, эфенди очень требователен и ругается, как погонщик ослов, если работают с ленцой, но он справедлив и благодаря ему в этот край притекает много денег, куда больше, чем их видели здесь с незапамятных времен!
У подножья холма день-деньской скрипят арбы турок — они увозят сброшенные вниз камни. Троада меняет свое лицо: повсюду строятся добротные каменные дома, а в Чиблаке из илионских руин даже возводят мечеть с минаретом.
В начале марта опорная стена, на которую возлагалось столько надежд, полностью откопана. Она и в самом деле тянется до вершины холма, но, к сожалению, наверху нет никаких следов храма, если не считать ими большие скопления золы и остатки кирпичей. Наконец наступает весна, хотя после заката солнца все еще очень холодно. Иногда даже приходится надевать перчатки, когда надо составить реестр находок или сделать запись в дневнике. На деревьях начинает появляться молодая листва. Вся равнина покрыта пестрым ковром весенних цветов. Стаями возвращаются аисты, но «открытая ветрам» Троя им не нравится. Болота Окамандра кишат миллионами лягушек, которые и днем и ночью задают свои концерты.
Но все-таки храм находился там, где он предполагал! Обнаруживают фундаменты стен и большие плиты песчаника, служившие полом: Он слишком возвышался, чтобы от него могло остаться больше руин. Зато остатки построенных позже храмов сохранились куда лучше, и очень тяжелые глыбы мрамора со следами коринфского стиля каждый день доставляют кучу хлопот — уходит много времени и сил, прежде чем удается скатить их с холма. Удивительные предметы, встречавшиеся так часто в начале раскопок, вдруг появляются снова: сразу же под храмом находят массу каменных ножей, грубые топоры из диорита, молотки из прекрасного нефрита, сотни непонятных «волчков», изображения богини с головой совы, монеты — от Августа до Константина.
Потом снова попадаются предметы, которые могли принадлежать гомеровской Трое: медная булавка с золотым шариком, великолепный хрустальный набалдашник в виде львиной головы, который мог бы украшать скипетр Приама, и на той же глубине — похожая на флейту трубочка слоновой кости.
Последняя неделя марта опять проходит в бездействии: после того как прекратился ледяной ураганный ветер, делавший невозможной всякую работу, рабочие выпросили себе свободные дни. На этот раз не ради какого-нибудь святого, а для ухода за виноградниками. Свободное время Шлиман тоже употребляет с пользой: он на страницах «Левант Геральд» вступает в полемику с Френком Кольвертом, который нагородил о Трое уйму всякой чепухи.
Когда в начале апреля снова наступает хорошая погода и все сто пятьдесят человек точно в срок снова являются на работу, сразу же у Большой башни откапывают дом. В нем восемь комнат, но, может быть, найдут и другие. Пол выложен гладкими плитами известняка, а следы огня внизу стен доказывают, что дом был уничтожен пожаром. В одном из помещений стоит длинный ряд больших, в человеческий рост, пифосов [10] , где, по-видимому, хранилось зерно, вино и масло. На полтора метра выше этого дома, относящегося, очевидно, к гомеровской Трое, находится храм, который тоже должен быть троянским. Загадка за загадкой! Если бы остатки одного города располагались над остатками другого аккуратно, как слои торта, то загадки эти можно было бы быстро разрешить, но когда все перемешано вдоль и поперек, то не так-то скоро найдешь выход из тупика.
10
Пифос (греч.) — большой глиняный сосуд яйцевидной формы.