Шоссе энтузиастов
Шрифт:
И с пожеланьями благими
субботу каждую меня
будили две гоологипи
и водружали на коня.
Тот конь, плешивый, худородный,
от ветра утреннего мерз.
На нем, голодном,
я, голодный,
покорно плыл в Змеиногорск.
Но с видом доблестным и смелым,
во всем таежнику под стать,
въезжал я в город.
Первым делом
я хлеба должен был достать.
В то время с хлебом было трудно,
и у ларьков
уже с утра
галдели бабы многолюдно
и рудничная детвора.
Едва-едва тащилась кляча,
сопя,
разбрызгивая грязь,
а я ходил,
по-детски клянча,
врывался,
взросло матерясь.
Старанья действовали слабо,
но все ж,
с горением внутри,
в столовой Золотопродснаба
я добывал буханки три.
Но хлеба нужно было много,
и я за это отвечал.
Я шел в райком.
Я брал на бога,
Я кнутовищем в стол стучал.
Дивились там такому парню:
«Ну и способное дитя...»
и направление в пекарню
мне секретарь давал, кряхтя.
Как распустившийся громила,
грозя, что все перетрясу,
я вырывал еще и мыло,
и вермишель,
и колбасу.
Потом я шел и шел тропою.
Я сам нагружен был, как вол.
и в поводу я за собою
коня навьюченного вел.
Я кашлял, мокрый и продутый.
Дышали звезды над листвой.
Сдавал я мыло и продукты
и падал в сено сам не свой.
Тонули запахи и звуки,
и слышал я
уже во сне,
как чьи то ласковые руки
шнурки
развязывали
мне ..
1955
***
Бывало, спит у ног собака,
костер занявшийся гудит,
я женщина
из полумрака
глазами зыбкими глядит.
Потом под пихтою приляжет
на куртку рыжую мою
и мне,
задумчивая,
скажет;
«А ну-ка спой...»
и я пою.
Лежит,
отдавшаяся песням,
и подпевает про себя,
рукой с латышским светлым перстнем
цветок алтайский теребя.
Мы были рядом в том походе.
Все говорили, что она
и рассудительная вроде,
а вот в мальчишку влюблена.
От шуток едких и топорных
я замыкался и молчал,
когда лысеющий топограф
меня лениво поучал:
«Таких встречаешь, брат, не часто.
Не будь подобен же овце...
Да ты не думай,
что начальство.
Такая ж баба,
как и все..,»
А я был тихий и серьезный
и в ночи длинные свои
мечтал о пламенной и грозной,
о замечательной любви.
Но как-то вынес одеяло
и лег в саду.
А у плетня
она с подругою стояла
и говорила про меня.
К плетню растерянно приникший,
я услыхал в тени ветвей,
что с нецелованным парнишкой
занятно баловаться ей...
Побрел я берегом туманным,
побрел один в ночную тьму,
и все казалось мне обманным,
и я не верил ничему.
Ни песням девичьим в долине,
ни воркованию ручья...
Я лег ничком в густой полыни
и горько-горько плакал я.
Но, как мое,
мое владенье,
в текучих отблесках огня
всходило смутное виденье
и наплывало на меня.
Я видел —
спит у ног собака,
костер занявшийся гудит,
и женщина
из полумрака
глазами зыбкими глядит...
1955
ОКНО
На здании красивом и высоком
среди уже давно погасших окон
окно светилось,
да,
одно окно,
от родственных по форме отличаясь
лишь тем, что но погашено оно.
Я мимо шел,
в себе,
в друзьях отчаясь,
и я подумал четко и жестоко:
«Заслуга ли
что светится оно?!
Что знаю я о нем?
Мне неизвестна
причина света этого окна.
Угадывать как будто неуместно,
а интересно —
может быть, нелестно
честит супруга верная жена?
А может быть, грозит супруг разводом?
А может, холостяк сидит с кроссвордом,
и мысль его сейчас напряжена?
Кому-то, может, бедному,
не спится,
или стирает женщина белье?
А может, кто-то темноты боится
и забывает светом
про нес?
Танцуют, может?
Свет не потому ли?
Ах, у кого узнать бы мне,
спросить...
А может, все давно уже заснули
и просто свет забыли погасить?»
Я шел. Себя хотел я упросить,
что не стирают там сейчас,
не вяжут,
не ссорятся,
весь белый свет браня,
а думают о чем-то очень важном,
о чем-то очень главном для меня...
1955
* * *
Босая женщина у речки
полощет синее белье,
и две тяжелые черешни
продеты в мочки у нее.
Я по нехитрому расчету
небрежной тросточкой верчу.
Я в пиджаке ищу расческу.
Я познакомься хочу.
Она смешлива и красива.
С ней можно честным быть во всем