Шпион смерти
Шрифт:
Фотографий было много, и сначала он на них свое внимание не зафиксировал. Но обойдя экспозицию и получив общее представление о ее содержании, он вернулся к ним снова и стал всматриваться более пристально. Со всех снимков смотрели молодые и одухотворенные лица, очень похожие на те, что он видел у себя на родине. И парни и девушки улыбались в объектив, обнимали друг друга за плечи и чему-то радовались.
Но что это? Не ошибся ли он? Среди выцветших позитивов он увидел знакомый снимок. Один раз он его уже видел у фру Поляковой, только на этом снимке ее мужа не было. Отец и все остальные были запечатлены в том же порядке и в тех же самых позах, а Полякова на снимке не было —
Это была удача. Он прошел к билетной кассе и спросил:
— У вас есть экскурсовод?
— О нет, мы далеко не Лувр или какая-нибудь там Глиптотека [10] . — Кассирша, белокурая норвежка средних лет, в очках, мягко улыбнулась. — Мы все делаем сами. Вам нужна помощь?
— Да, меня заинтересовала тут одна фотография.
— Пойдемте вы мне покажете.
Кассирша закрыла каморку и прошла вместе с ним к экспозиции.
— Как эта фотография попала к вам в музей?
10
Музей в Копенгагене.
— Вот эта? Гммм… Трудно сказать сразу, но если нужно, я узнаю. Вы можете подождать, пока я пороюсь в кое-каких книгах?
— Конечно, конечно.
Странно, что не только свободные норвежцы, но и все запечатленные на снимках пленные улыбались. На фоне изможденных, морщинистых лиц и застывшей в глубине глаз печали эти улыбки выглядели жалкими и — если хорошенько всмотреться — производили жуткое впечатление.
Он бесцельно еще походил по залу, каждый раз останавливаясь перед фотографией отца и находя в ней все новые и не увиденные до сих пор детали. Когда отец приехал в деревню, он обратил внимание, что правое надбровье у него было рассечено шрамом. Шрам был не очень глубоким и длинным, но довольно заметным. На этой фотографии, несмотря на не очень высокое качество снимка, никакого шрама видно не было. Значит, он появился после того, как был сделан этот снимок.
Служительницу музея пришлось ждать минут пятнадцать, однако Фраму показалось, что с тех пор как она оставила его одного, прошла целая вечность. Наконец он услышал ее легкие шаги.
— Как хорошо, что в свое время папа все записывал, — сообщила она ему, радостно улыбаясь. — Эту фотографию ему подарил один норвежец, участник Сопротивления.
— У вас есть его фамилия, адрес?
— Да, его звали Лауритс Хейберг.
— Звали?
— Он умер несколько лет тому назад.
— Это он изображен в центре снимка?
— Да, он самый. Справа и слева от него — два русских военнопленных, которые с его помощью пытались совершить побег, но которые, к сожалению, были пойманы немцами и уже вместе с Хейбергом снова водворены в лагерь.
«Ага! Значит, у Полякова была еще одна попытка побега!» — подумал он.
— А вас кто интересует на снимке?
— Вот этот человек. — Он указал пальцем на отца.
— Вы — русский? — спросила норвежка.
— Да. Это… это мой отец.
— О-о-о! — сочувственно произнесла. — Русские были тогда очень популярны.
— А сейчас?
— Сейчас наступили другие времена.
Она замолчала, в то время как он размышлял о последствиях своего неожиданного поступка. Почему он признался ей и отступил от заготовленной легенды? Рационального объяснения этому опрометчивому шагу не находилось. Вероятно, его загипнотизировала улыбка
— А у вас есть хоть какие-то сведения на пленных?
— Нет, и вряд ли они есть в других музеях. После войны русских репатриировали в Россию, и всю документацию отправили вместе с ними. А вы разве не пытались собрать сведения у себя в стране?
— Нет, знаете, раньше это было табу, а теперь… — теперь появились другие обстоятельства.
Норвежка не стала задавать вопросов, какие это были обстоятельства, и направилась было опять на свое рабочее место, но на полпути остановилась и сказала:
— Авы знаете, попытайтесь разыскать фру Хейберг, возможно, она еще жива. После смерти мужа ее забрал к себе сын, и теперь она живет неподалеку в местечке Балланген.
— Спасибо, я попробую.
До Баллангена никакой транспорт не ходил, и ему пришлось возвращаться в гостиницу, где он оставил арендованный в Кируне «опель». Наскоро перекусив и приняв душ, он немедля тронулся на нем в путь. Времени было три часа пополудни, но световой день здесь был еще достаточно долог, чтобы успеть добраться до местечка, где проживала фру Хейберг — единственный, возможно, на всем свете человек, который хоть что-то мог рассказать об отце. Он пожалел, что не догадался договориться с музеем о том, чтобы организовать перефотографирование снимка, который он смог бы показать старой женщине, но времени на это у него теперь уже не было. Вполне возможно, что дубликат фотографии сохранился в семье Хейбергов.
Шестьдесят километров по живописной дороге, серпантином петляющей по берегу фиорда, он преодолел за час с небольшим. Все прелести природы — низвергающиеся водопады, глубокие захватывающие дух пропасти, живописные мосты, открывающаяся местами панорама моря с нарисованными на ней белыми пароходами, — все проходило мимо его сознания. Он гнал машину, как будто кто ему сообщил, что фру Хейберг находится при смерти и с минуты на минуту навсегда унесет с собой все тайны.
Домик, где жила фру Хейберг, указали ему сразу. Местные жители хорошо знали друг друга, и это напоминало ему родную липецкую деревню. Когда он подъехал к стоявшему в стороне от дороги деревянному красному домику с двумя верандами и черепичной крышей, он вдруг стал сомневаться в целесообразности своей поездки. Нет, он не стеснялся вступать в контакт с незнакомыми людьми, не боялся опасности расшифровки, которую он мог бы навлечь на себя. Ему стало страшно оттого, что он соприкоснется с людьми, которые знали отца й станут рассказывать о нем такое, чего он, может быть, вовсе не хотел бы услышать.
Так сидел он в нерешительности несколько минут. Потом открыл дверь, вышел из машины и по уложенной цементными плитами дорожке пошел к дому. Вокруг никого не было, он поднялся на веранду и нажал кнопку электрического звонка. Никто на его звонок не откликался. Он нажал еще раз, но результат был все тот же: кажется, в доме никого не было. Только после третьего звонка он услышал в доме какое-то шевеленье и слабый старческий голос, говорящий что-то по-норвежски.
Дверь медленно отворилась, и он увидел старую, сгорбленную возрастом женщину, одетую в национальную норвежскую одежду. Она острым бегающим взглядом измерила его с головы до ног и спросила без всякого удивления: