Штормовое предупреждение

Chiba Mamoru

Они со Шкипером прикинули общую сумму их выручки за эту кампанию и осознали, что вполне могли бы купить самолет. Такая перспектива – иметь в распоряжении что-то иное, а не это, собранное, как у Франкенштейна, из остатков других транспортных средств, чудовище – его привлекала. Но они сначала приобрели внедорожник, сменили всю амуницию, пополнили боезапас, сняли номер в отеле – такой, который даже не мечтали когда-нибудь себе позволить – и отложили вопрос самолета на неопределенный срок. Зря.

После африканской жары никак не могли акклиматизироваться, выкручивали кондиционную систему номера на максимум, уводя в обогрев. «У нас тут тепло, как в Калифорнии!» – смеялся Шкипер, стараясь не стучать от озноба зубами, в то время как за окном

жители и гости славного города Монте-Карло расхаживали в шортах. Он так и не запомнил вычурного, броского, из нескольких слов, названия их караван-сарая. «Домой, в нашу отельную Калифорнию!» – говорил он по окончании дел. Ночью кто-то пришел петь под окнами серенаду, а после улепетывал, бросив инструмент на клумбе – к тому, чтобы его ругали, этот романтик привык, но к тому, чтобы от него отстреливались – вряд ли. Утром Прапор принес банджо, к завтраку они все воспевали свой «отель «Калифорнию», считая это чертовски остроумной шуткой.

Монте-Карло – город контрастов. За окном вечереет, сиреневое покрывало кисейных сумерек медленно ложится на пышущий жаром город. Шум машин и отдаленная музыка доносятся, будто из параллельного мира. Небо розовое. Улицы застилают лепестки опавших азалий. В голове гул, словно от прибоя, хотя Ковальски и знает что до моря отсюда порядочно.

Он один в огромном номере, где они бросили якорь. Он трое суток провел за монитором на кофе и энергетиках, шарясь по сети местного казино, и вот, расплачивается за это слабостью и головной болью. Нет, не так – Головной Болью. Подушка казалась ледяной, кровать качало, словно на волнах. Он все опасался, что его стошнит, и для этого надо было бы хотя бы доползти до ее края и свеситься, но до него, этого края, было далеко… Он прежде только в книгах встречал упоминание о такой мебели. Что-то в духе «постель, на которой могли выспаться не только полдюжины рыцарей, но и их кони». Думал – гипербола, прибавленная для красного словца. Пока не попал сюда. На этом огромном… кхм… предмете обстановки, засланном атласным бельем цвета слоновой кости, с алым балдахином, резными подпорками, высоченной спинкой, за которой можно укрываться от обстрела пару минут, они действительно могли спать все вместе и не толкаться локтями. Хотя это было голое теоретизирование – спали посменно. Паранойя Шкипера – особа слишком несговорчивая и склочная, чтобы допускать такое проявление слабоволия, как коллективный сон и никаких вахт.

Ковальски закрыл глаза, и ему стало еще хуже. Метрах в десяти от него щебетал плоский плазменный экран с приглушенным до минимума звуком. Пульт от этого монстра валялся неподалеку – Ковальски наивно понадеялся, что телевизор сможет как-то отвлечь от его текущего состояния. Но и выключить его рука не поднималась – все же, пока он работает, можно списать состояние на его отвратное влияние.

Его знобило. Он знал, что летние сумерки теплы, как кашемир, и так же мягки, знал, что в воздухе пахнет цветами, знал, что у него жар – и все равно кутался в тонкое летнее одеяло.

Спать он уже не мог, встать – мог, но не хотел. Треклятые системы защиты. Ему было интересно ковыряться в них, тут ничего не скажешь, и он не отвлекался на всякую ерунду вроде отдыха и еды, а когда спохватился, было уже поздно. Ему давно не восемнадцать, пора бы знать свою норму…

За спиной послышались приглушенные толстым паласом шаги. Зашуршал атлас, потом чуть прогнулся матрас. На Ковальски упала чья-то тень, и ему попробовали лоб. Он узнал Рико – по запаху, по манере держаться, и еще по сотне маленьких, не заметных прочим признаков. Рико что-то выманило из подземного гаража-парковки, где они сняли бокс для своего внедорожника – «боевой рекреационной машины», – как ее нежно поименовал Шкипер – и привело сюда. Вряд ли он что-то забыл. Вероятнее – пришел проведать болящего, дать ему таблеток или покормить, хотя с этим всем лейтенант бы и сам справился.

Рико тяжело опустился на постель всем весом, поправил чужую

подушку, приноровился и облапил товарища, как будто поглощая его знобливый тремор. Ковальски было думал заворочаться, но голова отозвалась новым всплеском боли, и он оставил трепыхаться. Тепло чужого тела успокаивало. Он почувствовал, что начинает согреваться. На плоском экране в шестьдесят четыре дюйма по диагонали привлекательная девушка с замысловатой укладкой резала фрукты и что-то говорила, не прекращая улыбаться. Ее зубы так и сверкали на смуглом гладком лице. Ковальски снова прикрыл ненадолго глаза. Если Рико никуда не уйдет, можно попробовать все же заснуть, может, это удалось бы теперь.

Он смутно запомнил ощущение полета во сне, надежду – или даже некую просьбу высшим силам – избавить его от полетов. Не ладилось у Ковальски с полетами. Силы не вняли.

Когда пришлось рвать когти, их верный боевой монстр все же рухнул за чертой города – и теперь уже навсегда. Ковальски помнил, что испытал мимолетное разочарование, – он довольно долго возился с этим неуклюжим летуном, и было обидно его лишиться. Но он забыл об этом переживании, едва нашел взглядом Шкипера.

Они снова уходили из города, в чем были, имея при себе тот небольшой запас, который выгребли из багажника разбитой в хлам машины. Вчетвером, потому что Долли так же осталась в темном, не находимом на карте месте, вместе с их потерпевшей крушение развалиной, чья намалеванная акулья морда так сплющилась при падении, что перестала напоминать собственно акулью и выглядела жалко и жутко одновременно. Они все знали, как падать. Долли не знала. Никто не думал, что ей придется так делать, но ей пришлось, и Шкипер не открывал рта несколько дней – шел на автопилоте, смотрел в одну точку и не сразу отзывался, если его звали.

Каких-то несколько месяцев он чувствовал себя полноценным человеком, и все оборвалось, как срывается леска, когда слишком большая рыба счастья уходит от тебя на глубину.

А потом начался сущий цирк. Ковальски снова ставил на ноги допотопную колымагу – вернее на колеса, так как это был поезд – и они мотались через всю Европу напролом, спустили остатки былой роскоши на этот самый цирк – он помнил, как вечером они сидели на крыше вагона, теплого, нагретого солнцем, и Прапор говорил ему не расстраиваться. Хотя расстраиваться должен был именно он – его колледж накрылся.

Они выкупили всех там, потому что если свободу можно купить за деньги, стоит это сделать, пока просят так немного.

Затем… Под опущенными веками почувствовалось непрошеное зеленое свечение, проникающее прямо в мозг, не спрашивая позволения. Ковальски гнал эту мысль до сей поры, но она наконец настигла – ему неуютно было в маленькой комнате на последнем этаже не потому, что в складках старых камней мог задремать приблудившийся древний бог из глубин, порожденный фантазией замкнутого Говарда Филлипса. А потому что это зеленое свечение напомнило ему Дэйва – как тот сам предпочитал себя звать. Старина Дейв, ха-ха. Разве можно ожидать чего-то плохого от старины Дейва?.. Ему казалось, в этом есть непередаваемый своеобразный шик: считаться ученым с мировым именем, но звать себя запросто Дэйвом. Дескать, ничуть не горжусь, держусь запросто...

Зеленый с желтыми прожилками свет, от которого ломило в голове и рождалась пронзительная боль на самом дне глазного яблока. Эксперименты. Эту часть истории Ковальски помнил не слишком хорошо. Его старая добрая марихуана никогда не приносила с собой ничего подобного, и пусть подавятся все те, кто слепо превозносит науку.

Лучше бы дело было в ней. Он пытался убедить себя, что дело в ней, хотя и знал, что это не так. Распирающая вены боль рвалась из него наружу. В голове все путалось. Грызущее чувство опасности было мучительно, как застарелый голод. Он не знал, чем все происходящее кончится — вот в чем было дело. Он не знал, к чему приведут эти эксперименты Дейва над ними. И нечего было надеяться на кого-либо. Никто их не хватится.