Штундист Павел Руденко
Шрифт:
Он откинулся назад и потянулся, громко зевая. Это был маленький рыжий человечек,
похожий с виду на мастерового.
– Еще раз, черт, – сказала спина угрюмо. – Последний.
– Много-то уж этих последних было, – сказал рыжий. – Будет.
– Сказываю, последний, дьявол! – настаивала спина.
– Будет. Не хочу. Спать пора.
– Ах ты карманщик проклятый! Обобрал, а теперь спать.
Лицо рыжего мгновенно исказилось бешенством. Не говоря ни слова, он нагнулся
из-за голенища что-то длинное и блестящее: нож, который он ухитрился пронести сквозь
всевозможные обыски.
Галя с испугом схватила мальчика на руки, чтоб уберечь его, в случае чего. А между тем в
голове ее мелькало: "Ах, хоть бы задрались да начальство пришло. Всё хоть бы дверь отворили".
Но майданщик схватил рыжего за шиворот и так тряхнул его, что нож вывалился у него из
рук.
– Вот только посмей у меня буянить, – шепнул он ему на ухо. – Все про тебя артели скажу.
– Отстань, свиное ухо! – огрызался рыжий.
Он поднял нож, спрятал его за голенище и ограничился уже одной руганью. Вскоре все
затихло. Слышался только в разных углах храп арестантов да мерное падение капли с холодного
отпотевшего потолка. А снаружи выл дьявольскими голосами страшный буран.
Темнота сгущалась. Лампочка еле мерцала, не имея уже силы вспыхивать. Все спало. Не
спала только Галя. Считая минуты, она сидела на нарах, не спуская глаз с ребенка, лежавшего у
нее на коленях. То ей казалось, что он помирает, и ей хотелось поднять шум и нести его снова к
доктору. То она уверяла себя, что он спокойно спит, и она боялась пошевельнуться, чтобы не
потревожить его.
Вдруг мальчик заметался и жалобно вскрикнул. Лизавета проснулась и, подняв голову,
взглянула на ребенка.
– Помирает, – хладнокровно сказала она.
– Неправда, Бог не допустит. Грех вам это говорить, – твердила Галя.
Ребенок весь вздрогнул, точно электрическая искра пробежала по его маленькому телу.
Потом он вытянулся и перестал шевелиться.
– Вот ему и лучше, – сказала Галя.
Лампочка вспыхнула в последний раз и потухла, наполнив воздух удушливым смрадом. В
камере воцарился абсолютный мрак. Ребенок лежал бездыханный на руках матери. Едва
зажженная и не успевшая разгореться жизнь потухла в темноте, как эта несчастная лампочка.
– Ну вот нам опять лучше. Вот мы и уснули, – причитала мать, укачивая быстро
костеневшее тело. Она приложилась губами к маленькому личику. Оно было холодно, как лед.
Страшный, раздирающий вопль раздался в камере. Арестанты повскакали с мест.
– Что? Что такое? Кого убили? – раздавались в темноте испуганные голоса.
– Мальчика моего убили! – крикнула несчастная мать.
Наутро буран прекратился. В партии недосчитывалось четырех человек, которые отбились
от своих и, очевидно, замерзли в поле и были занесены снегом. Но так как это были простые
бродяги, то на их гибель Миронов не обратил никакого внимания. Даже их трупов не стали
разыскивать. Он их отметил без вести пропавшими во время бурана и оставил этапному
смотрителю распоряжение, чтоб, когда весной снег оттает и трупы будут найдены, он доложил
об этом в якутское тюремное управление. Партия двинулась дальше.
Природа сжалилась над Галей. К утру у нее открылась настоящая горячка. Валериан
упросил Миронова дать ей повозку на последний переход. Вместе с Павлом они закутали ее, как
только могли, и в таком виде доставили в Якутск. Они ожидали, что тут будет конец их
мытарствам и что они останутся в этом городе до весны, а может быть, и совсем. В бумаге
относительно Павла и Валериана было сказано глухо, что они ссылаются в распоряжение
начальства в Восточную Сибирь, без обозначения места ссылки. Они могли поэтому
рассчитывать, что их оставят в самом Якутске. Но здесь их ожидал новый удар. В тюремном
управлении, оказалось, уже лежала бумага из Петербурга, чтение которой вызвало плач и стоны.
Почти половину партии предписывалось препроводить на ужасный остров Сахалин, который
только что было предпринято обратить в каторжную колонию.
Разделение было произведено как будто наугад, без всякой видимой системы. Только
политические все препровождались на проклятый остров. Из обыкновенных же ссыльных, часто
из прикосновенных к одному и тому же делу, одни оставлялись в Сибири, других гнали
добивать на убийственном, холодном и мертвом острове.
Степан оставался в Якутске. Что же касается Павла, то он был в числе отправляемых. Это
было для него ужасным испытанием, потому что Галю необходимо было оставить в городской
больнице. Валериан сказал ему, что она не выдержит этапного пути, если б даже ее и позволили
взять с собою. Но у него между якутскими ссыльными оказались знакомые и товарищи, и он
обещал Павлу, что она не останется без призору.
Через полгода она действительно присоединилась к нему на Сахалине.
– Вот, – сказал Павел, когда ему было прочтено решение, – исполнилось предсказание
Лукьяна, что копье вонзится в мое сердце и сложу я кости в земле хлада, и голода, и смертной