Штундист Павел Руденко
Шрифт:
придем. А ссыльным нельзя лечить, не дозволяется. Не по закону.
– Да разве есть такой закон, чтоб матери смотреть, как у нее на руках ребенок помирает?
Конвойный насупился еще больше. Ему стало жалко бабы, да и Валериану хотелось
доставить удовольствие. Он знал, что тот будет рад помочь своим землякам.
– Ну, подожди, – сказал он наконец. За Валерианом послали рассыльного.
– Шла бы ты в камеру. Чего на холоду стоишь? – сказал конвойный Гале, когда они
остались
– Ничего, батюшка. Ребенку тут как будто полегчало.
И точно, когда через четверть часа пришел Валериан, то он нашел мальчика совершенно
ожившим и оправившимся.
– Ребенок здоров, – сказал он. – Это с ним, верно, от спертого воздуха. Бывало это с ним
прежде?
– Каждую ночь почитай он мечется. Да так, как сегодня, никогда не было.
– Ну, уж последняя ночь. Завтра в городе заночуем, – утешал ее Валериан.
– Да как же эту-то ночь мне с ним быть? Не дать ли ему снадобья какого?
Как крестьянка, она верила, что против всякой болезни есть свое снадобье.
– Ничего ему не нужно, – сказал Валериан и, отведя поручика в сторону, стал что-то
говорить ему вполголоса.
– Ну нет, батюшка, извините, – громко запротестовал Миронов. – Этак вы меня под суд
подведете за попущение. Она за уголовным идет и должна сидеть с уголовными. Переводить их
в другие камеры строго воспрещается. Эй, молодка, ступай назад. Был тебе доктор. Довольно ты
тут проклажалась.
Он отворил дверь в камеру и взял Галю за плечо. Но оттуда пахнуло таким страшным
зловонием, что Галя отшатнулась. После того как она побыла на свежем воздухе, ей показалось,
что ее толкают прямо в клоаку.
– Не пойду! – вскричала она, упираясь. – Я здесь ночь просижу.
– Что ты мелешь! – рассердился на нее конвойный. – Пошла!
Он толкнул ее в камеру и запер за нею дверь. Павел подошел к ней.
– Ну что? – спросил он.
В первую минуту Галя де могла ничего сказать: с ней чуть не сделалось дурно. Но она
вспомнила про ребенка и превозмогла себя, – что станет с малюткой без ее ухода?
– Доктор говорит, что здоров. Только бы ночь эту перемочься.
– Ну и слава Богу, – сказал Павел.
Он успокоился и, снова усевшись на свое место, задремал, уронив голову на колени. Но
Галя не могла спать. Все ее мысли были сосредоточены на ребенке. Он крепко заснул на свежем
воздухе и не проснулся, когда с матерью вернулся в камеру. Галя сидела на лавке, держа его на
коленях, полная одной думой: как бы поскорей прошла эта последняя, самая ужасная ночь и их
снова выпустили из этой ямы на свет божий.
Понемногу ее чувствительность прекратилась. Она перестала замечать запах, но зато во
всем теле она почувствовала какую-то тяжесть и тесноту в груди. От времени до времени по
спине пробегал мороз, и кости как-то ныли. В голове мелькали бессвязные, отрывочные мысли
не то полудремоты, не то начинающегося бреда. Ее соседка справа, тетка Лизавета, по
прозванию Щука, потянулась и открыла глаза.
– Что, касатка, не спится? – добродушно сказала она.
Щука приговорена была к пятнадцати годам за двойное убийство, но была самой веселой
бабой в партии.
– Над ребенком сокрушаешься? – продолжала Лизавета, и, поднявшись на локоть, она
посмотрела на мальчика, который лежал с ее стороны, освещенный керосинового лампою,
которая то вспыхивала, то притухала, точно в предсмертной агонии.
– Трудно с ребятами-то по этапам, – рассудительно заметила она. – Что их мрет тут, не
приведи господи! Не ты первая, не ты последняя.
– Что вы говорите, грех вам! – сквозь слезы сказала Галя-
– Что ж, я ничего. Дай Бог ему здоровья. Мне что ему зла желать. Я только так. Коли
помирает, отчего же не сказать?
Она повернулась к ней спиной и лежала не шевелясь, стараясь уснуть.
Лампа вспыхнула, бросив густой клубок дыма во всю вышину стекла, потом потемнела и,
казалось, готова была потухнуть. В это время мальчик как-то странно засопел, точно в коклюше.
Галя бросилась к нему и схватила его на руки. Он открыл глаза, жалобно запищал и закрыл
глаза в изнеможении, тяжело дыша крошечной грудью. Галя с замиранием сердца следила за
малейшим его движением,
– Утро! Господи, пошли скорее утро! – молила она. Но утро было далеко и не торопилось
прийти к ней на помощь. Решетчатое окно зияло черной пастью. Маленькая керосиновая
лампочка, которая, казалось, задыхалась под бременем тяжелых мутных паров, одна боролась с
тьмою, бросая багровые мерцающие лучи на грязные стены, на бревенчатый закоптелый
потолок и на грязный пол, весь устланный темными фигурами арестантов.
Игра в углу продолжалась. Но играло уже только двое записных картежников. Остальные
разошлись спать, прикорнувши где кто мог. Галя видела перед собою угрюмую угловатую
спину самого упорного игрока, который проиграл уже и все деньги, и паек, и казенное платье,
за что ему предстояло на следующем же этапе выдержать порку. Но он все еще хотел играть.
– Нет, баста! – сказал его противник, бросая карты на дно опрокинутого ведра, служившего
игральным столом. – Наигрались сегодня.