Шут и слово короля
Шрифт:
И вдруг Эдин услышал, как в замке повернулся ключ. Дверь приоткрылась, в щель просунулась голова девушки-служанки, той, что мела тут пол.
— Идем, — сказала девушка. — И быстрее, пожалуйста.
Два раза Эдина просить не пришлось — он соскользнул с подоконника и пошел к девушке. Та тщательно заперла дверь и бросила ключ в карман передника.
— Идем, моя бабушка хочет тебя видеть.
— А кто твоя бабушка?
— Вот и узнаешь.
Теперь они спускались по узким лестницам вниз, и скоро оказались в каком-то закутке поблизости от кухни, где-то неподалеку шумели, бегали, отдавали распоряжения, и несло волной вкусных запахов. За столом возле лампы сидела пожилая женщина и вязала крючком, тут же стоял глиняный горшочек с душистым горячим супом, лежала буханка хлеба.
Эдин поклонился ей:
— Сударыня…
Служанкина бабушка покачала головой.
— Вот ты какой, значит, младший сын Виолики. Что же тебя принесло сюда, милый? Ох, боюсь, не к хорошему это. Да ты садись, поешь. Потом поговорим.
Младший сын?.. Это как же?..
— Я Сина, кухарю тут. Не для господ, для слуг. У меня все вкусно, не сомневайся. Садись, садись…
Она усадила Эдина за стол, налила ему супа и заставила съесть, и не позволяла задавать вопросы. Суп и правда был вкусным, но беспокойство и любопытство — плохие приправы, так что Эдин не чаял дохлебать быстрее наваристый бульон. Сина убрала посуду и сказала:
— Ко мне ведь твой дядя уже приходил, я ему все рассказала. Так почему ты считаешь себя сыном его милости?
Эдин уже совсем ничего не понимал.
— Дядя? — переспросил он, — нет у меня никакого дяди.
— Вот как? Он Биком назвался. Сказал, что твоя мать его любимая сестра.
— Понятно, — вздохнул Эдин. — Нет, Бик маме не брат, он наш хозяин. И он ничего мне не говорил. Я недавно узнал про это кольцо, и про отца. Рассказали бы вы мне все, как оно есть, а, сударыня?
— Что ж, — вздохнула кухарка. — Виолику, твою мать, я помню хорошо. Покажи-ка кольцо…
Она подержала кольцо в руке.
— Оно, оно, сомнений нет. А я все, конечно, помню, как сейчас было. Я увезла тогда Виолику из замка, и рожать помогала. Так что, мне бы надо, чтобы леди наша об этом не прознала, а то работу терять мне не с руки, дорогой мой. Как про меня твой дядя, или кто он там, прознал — случайно, думаю. Он сразу с Вентом толковать стал, тот десятник воротной стражи, ко мне его и привел. Он брат мой троюродный, он знал все.
— Понимаю… — кивнул Эдин.
— А дело вот в в чем… Тебе, милый, сколько лет?
— Четырнадцать…
— Вот. Посмотри на мою Лилу, — она кивком показала на внучку. — Когда-нибудь ей уши оторвут за то, что подслушивает в господских комнатах, а сегодня, вишь, как удачно у нее получилось — тебе поможем, с помощью Всевышнего. Дочка моя родила ее тремя месяцами раньше, чем Виолика свое дитя. Лиле вот недавно шестнадцать стукнуло. Так что, и дочке Виолики скоро шестнадцать должно исполниться, а никак не четырнадцать. Понял ты меня теперь? Дочку она родила, такую славную малышку. Почему миледи о твоем возрасте не подумала, я не знаю. Можно, конечно, с возрастом обмануться, ты вон не из мелких. Но ты никак не сын нашего маркграфа, потому что у него дочь. Ты второй ребенок Виолики, и отца твоего надо искать не здесь.
Эдин потрясенно молчал — кажется, забыл, как разговаривать.
Он второй ребенок, младший. У него есть сестра.
— Вот что, — вздохнула Сита. — Я тебя сейчас спать положу. Здесь, у себя. Никто ведь вас не видел? — она строго посмотрела на Лилу. — А перед рассветом раненько разбужу, и ты уедешь себе. Вент тебя через западные ворота выпустит, там сейчас стражи почти нет. Ты верхом, что ли? И лошадь свою возьмешь. Я попрошу, чтобы ее в конюшню к западным воротам отвели. Я ведь и стражу кормлю. Для меня сделают. Понял? Леди сейчас гостями занята, ей не до тебя. Вспомнит, конечно, но не поймет, куда ты делся. А шум поднимать не станет. Так оно лучше будет, милый…
Тетушка Сита постелила Эдину в дальнем закутке за занавеской. Он лег и даже задремал, но вдруг проснулся, как от толчка.
Тот портрет в галерее…
Высокие скулы, разрез глаз, тонкий нос, маленькие, аккуратные ноздри. Сходство необычайное, но — было ли оно? Или ему привиделось?
Лила шила перед лампой.
— Проводи меня туда, где портреты, — попросил он, — много-много портретов. Понимаешь меня? Когда меня вели к вашей маркграфине, мы как раз там проходили.
— Конечно, понимаю, — кивнула Лила. — Это прямо над главным залом, где сейчас бал. Раньше все портреты в зале и висели, миледи недавно распорядилась половину убрать наверх. Там предки маркграфа, и больше никто. А тебе они зачем?
— Очень надо еще разок взглянуть. Правда, очень. Пошли, а?
— Пошли. Только я тебя вкруговую проведу, чтобы никого не встретить. Нынче сюда, считай, вся окрестная знать съехалась, даже из Лира гости есть. Не протолкнуться просто! Только вот что — поведу, если расскажешь мне, что к чему, понял? Иначе я не согласна!
— Ладно, расскажу, — пообещал Эдин. — А вообще, немного странно, — добавил он, не удержавшись, — гости, праздник, а хозяина нет.
— А тут так частенько, — хмыкнула девушка. — Лорд и леди давно не ладят, она своих гостей принимает, он своих. Ну ты как, идешь, что ли?
Они долго кружили по лестницам, узким и пыльным каменным, скрипучим деревянным и кованым винтовым — ясно, что маркграфине и другим леди в их пышных юбках и изящных туфельках даже в голову не придет соваться в такие места. И наконец — вот она, галерея портретов. Музыка здесь была отлично слышна, иногда она стихала и сменялась шумом и гомоном, а совсем рядом, в коридоре, то и дело раздавался топот — как будто ретивые слуги разбегались исполнять поручения. Но на самой галерее было тихо и темно.
— Сюда сейчас только случайно кто заглянет, — сказала Лила. — Но ты все равно не теряй время.
Эдин переходил со свечой от портрета к портрету и уже почти отчаялся, решил, что точно, привиделось ему в потемках, как вдруг увидел тот самый портрет. Точнее даже, их было два, мужской и женский, и не угадать теперь, какой именно тогда случайно показался Эдину — с обоих смотрело почти одно и то же лицо. Те самые глаза с характерным разрезом, ноздри, губы, только в одном случае лицо обрамляла пышная старомодная прическа, украшенная перьями и драгоценностями, а губы были сложены в нежную улыбку — молоденькая женщина безмятежно смотрела на Эдина, придерживая рукой струящийся с плеч плащ. Мужской портрет изображал юношу, почти мальчика, с темными волосами до плеч, в старомодном камзоле, украшенном золотым галуном. Его губы были сурово сжаты, а лицо казалось заносчивым и высокомерным — он, кажется, смотрел на что-то выше Эдина, как будто считал ниже своего достоинства взглянуть прямо на него.