Сиамский ангел
Шрифт:
Был миг бескорыстной любви! Был — когда Анета, сжимая в кулаке бесполезную бумажонку, чуть ли не на ходу вскочила в карету! Был миг — долгий, но все же миг, — когда она стояла на коленях перед полковником Петровым, удерживая его! Был же, был!
Она яростно противилась мысли о том, что все — бесполезно, однако обреченное чувство, как оказалось — единственное, на самой смертной грани было изумительной силы и чистоты.
Анета вовеки не допустила бы мысли, что она своим промедлением погубила полковника Петрова. До сей минуты, до возникающей непонятно откуда кладбищенской ограды — не
И тут она услышала песню.
Ей было не до того, чтобы разбирать, тот голос или не тот. Донеслись звуки, по два и по три объединенные в слова.
Это было — как знак от него, от единственного, и сейчас песня была не укором, как несколько раз случалось, она была ответом на вопрос и великим тайным знаком прощения!
И она, отринув всякое размышление, ничего не видя, кроме бледного лица во мраке кареты, поспешила на голос из последних своих сил…
*
В этот же миг песня зазвучала и в ушах у Андрея Федоровича.
Он остановился от неожиданности там, где стоял — на досках, перекинутых через огромную лужу, можно сказать, генеральную лужу Сытного рынка, такой устойчивости, что и старожилы не умели сказать, было ли тут когда сухое место.
Ангел прекрасно чувствовал, что деется в ушах у подопечного. Он только чуть подтолкнул Андрея Федоровича в плечо, чтобы свести его с досок. Негоже было так стоять посередке, бормоча и уставясь в одну точку, потому что многие хотели пересечь лужу.
Андрей Федорович постарался прогнать эту песню, которую — как сам себе сказал сердито — пел в давние годы, да более ни петь, ни слышать не желает. Но она дергалась, то громче, то тише, словно бы то ближе, то дальше, и вели ее два мужских голоса.
Слушай, с некоторым злорадством приказывал ангел, слушай же и через эту песню соединись с другой душой, которая на том конце протянувшейся через полгорода песни тоже слушает! Пойми, приказывал ангел, пойми, что и ту душу привязывает к любви лишь давняя песня господина Сумарокова, и тебя привязывает к любви твое желание или же нежелание вспомнить, чем была эта песня для тебя!
И смотри, приказывал ангел, смотри! Вглубь! То лицо, которое ты считаешь недействительным, не имеющим ни малейшего места в твоей жизни, — вот оно!
И та женщина искупает свою вину, она просит прощения у тебя — коли уж ты у нас полковник Петров Андрей Федорович!
Ну так что же?
Простишь?
— Не за что мне ее прощать, — вполне внятно произнес Андрей Федорович, и тут песня оборвалась.
— А как же быть с отпущением грехов умирающему? — спросил ангел. — Если душа кается перед смертью — должен же кто-то ее услышать!
— Бог простит, — буркнул Андрей Федорович.
Он негодовал оттого, что угодил в ловушку. Простить — значило признать, что та, о ком настойчиво твердил ангел, перед ним виновна. А какая у нее вина, кроме той единственной — кроме загадочного ночного явления в карете с умирающим?
Признать, что Анета виновна в смерти полковника Петрова, было невозможно. И потому простить ее было невозможно.
А не простить ту, что, как огненной иглой вонзил в душу ангел, умирает без покаяния, было бы вопреки всем законам божеским и человеческим!
Крепкой стеной окружил себя Андрей Федорович, целыми ночами простаивал на молитве, изводил себя голодом и холодом, что ни получал в милостыню — все раздавал! Узок был его мир, но в этом мире он был Андреем Федоровичем и надеялся, что Господь однажды, взглянув с высоких небес на совершенно мужской образ, на этот почти истлевший зеленый кафтан, на остатки черной треуголки, скажет:
— А вот и раб Божий Андрей, идет, молится за почившую без покаяния жену свою Аксиньюшку. Тронул он меня своей любовью и верностью, замолил он ее грехи — прощаю обоих!
И вот стена дала трещину, да какую!
Можно было собрать, нагромоздить вокруг себя ее остатки. Сжаться, съежиться под кучей спасительных камней.
Андрей Федорович выпрямился.
Тяжко ему было неимоверно. Перед глазами встало то высокое темное зеркало, которое так странно повернуло судьбу. Из зеркала глядели отрешенные от земного любимые глаза…
И не подсказывал ангел, а само сложилось в голове: кто простит — тому и прощение! А суд без милости — не оказавшему милости; милость превозносится над судом.
Это были слова древние и вечные, завещанные и ждущие осуществления.
Если не простить сейчас ту грешницу — простит ли Господь того, ради кого страждешь? Так спросил ангел-хранитель раба Божия Андрея жену его — рабу Божью Ксению. Словесного ответа он не ждал — он ждал поступка. Ибо не только вера — и прощение без дел мертво.
Андрей Федорович быстрым шагом поспешил прочь с рынка, даже перешел на бег. Он торопился домой — туда, где Прасковья все сделала по вкусу полковника Петрова, словно бы ждала его из долгого похода.
Он без стука вошел в уютную комнатку и встал, запыхавшись.
— Ты что, Андрей Федорович? — хмуро спросила Прасковья. Она смирилась с тем, что безумную барыню следует называть именно так, но всякий раз это было — как по сердцу ножом.
— Вот ты тут сидишь, чулок штопаешь, — неожиданно тонким голосом отвечал Андрей Федорович, — а не знаешь, что тебе сына Бог послал! Беги скорее на Смоленское кладбище!
*
Прасковья отяжелела. Живя в покое, занимаясь лишь домашними делами, совершая неторопливые походы к Сытному рынку и обратно, она утратила подвижность — и задыхалась, спеша к указанному месту.
Перечить Андрею Федоровичу ей и на ум бы не взошло. Она поверила — еще и потому, что дитя было ей обещано тем же Андреем Федоровичем. И она спешила, не слишком задумываясь — как, каким образом ей у Смоленского кладбища достанется сын.
Пока она торопливо собиралась, Андрей Федорович встал на колени перед образами и принялся довольно громко читать канон. Прасковья вроде и не вслушивалась — но сейчас, спеша и не имея в голове никаких будничных мыслей, она вдруг воссоздала прозвучавшие слова… или те, которые звучали в эту самую минуту и донеслись до нее непостижимым образом?..