Сибирь в сердце японца
Шрифт:
Дороги плена.
В теплушках.
Конечным пунктом нашего похода был пригород Мудандяна. Там, в районе Ехэ, находились казармы танковых частей, в которых и разместили военнопленных. Однако места всем там не хватило и рядом поставили палатки. В них мы жили, ожидая прибытия теплушек из
А затем долгие четыре года, за которые мне довелось узнать различные районы Восточной Сибири. К марту 1950 года я сменил более чем десять лагерей. Вместе с товарищами по несчастью работал в основном на строительстве. К моменту отправки на родину рядом уже не осталось никого из тех, кто был пленен вместе со мной.
1950 год… В марте начало пригревать солнышко, и жить стало намного веселей. Частенько-перед тем, как отправиться на работу, мы, ожидая сигнала к сбору, грелись на солнышке у стен лагеря. Но холодные порывы ветра заставляли сжиматься наши сердца от грусти. И однажды я сказал пленным: «Что же Советский Союз так плохо к нам относится? Разве могли мы, маленькие люди, влиять на события, которые происходили вокруг нас? Уже скоро пять лет, а они не думают о том, чтобы возвратить нас домой». Уж не знаю, каким образом, но эти слова дошли до членов организованной в лагере и пользовавшейся поддержкой администрации так называемой демократической группы японцев. Они решили после ужина обсудить мое поведение на собрании. Я им сказал так: «У меня совсем не было намерения критиковать Советский Союз, и я скорее верю в Советский Союз, а то, что я сказал было от чистого сердца, и ничего плохого я не имел в виду». Но чем больше я оправдывался, тем сильнее раздражал членов группы. В результате было решено объявить мне бойкот. Меня стали называть «контрой». Этот ярлык мог быть приклеен к любому, кто посмел бы со мной общаться.
В данном случае демократическая группа поступила, конечно, неправильно, потому что я не был «контрой» и вряд ли мог им стать. Но у нас в лагере были люди, кого можно было назвать «контрой». Мне не хотелось бы сейчас судить их. Скажу только, что это были преимущественно высшие офицеры или чины бывшей полиции. Они отказывались работать, поскольку знали, что согласно международным правилам, офицеры имеют на это право.
Путь на север.
«Мое поведение решили обсудить на собрании».
Следует сказать, что младшие офицеры, включая меня, как правило, не отлынивали от работы. Случалось, что я как младший офицер становился объектом критики со стороны членов демократической группы. Но я не был враждебно настроен по отношению к демократическому движению лагеря. Вместе с тем у меня не было особого желания как-то противостоять «контрам». Тем не менее нельзя сказать, что я ко всему относился с безразличием. У меня были свои взгляды на жизнь, и я им строго следовал. Для меня самым главным является сущность человека, его истинное лицо, а не та маска, которую он носит по воле обстоятельств. Но в жизни часто бывает, что люди не могут быть самими собой.
К счастью, вскоре после объявления мне бойкота пришел приказ о возможности моего возвращения в Японию. Это случилось 16 апреля 1950 года. Мы погрузились на пароход «Мэйюмару» и отплыли из Находки. Вскоре на пароходе тут и там стали мелькать солдаты со своеобразными нашивками: на белом бинте был начертан красный круг — японский флаг. Интересно, как себя чувствовали в это время члены демократической группы?
Приближался тайфун, пароход стало сильно качать. Я лежал на полу в каюте с открытыми глазами и ни с кем не разговаривал. В 23 года я попал в Сибирь, а сейчас мне должно было исполнится 28 лет. Я лежал и размышлял о своей судьбе, о Сибири, о русских.
Мне вспомнилось, как я начал учить русский язык.
В конце августа 1945 года, уже будучи пленным, я в одном месте аэродрома в Дунхуа увидел большую кучу книг, которые, по-видимому, были привезены из Харбина и свалены здесь в беспорядке. Были там и японские книги, но большинство составляли книги на русском языке. Я, конечно, не помню их названий, но хорошо представляю и сейчас их сверкающие золотыми буквами обложки.
Почему же меня так привлекали эти книги? Еще до вступления в армию я был студентом университета Дёчи, в котором изучал немецкую литературу. В то время я, как и многие мои ровесники, интересовался философией: в ней я искал душевную поддержку и смысл этой непонятной жизни. Из всей груды валявшихся в аэропорту книг я взял один англо-франко-немецко-русский разговорник. Некоторые их моих товарищей выбрали несколько тяжелых книг и принесли их в лагерь. Они хотели увезти эти дорогие книги в Японию, но позже вынуждены были бросить их. Мне же удалось сохранить свою находку и увезти ее в Сибирь. Этот разговорник послужил для меня очень хорошим пособием по изучению русского языка.
Еще в первом лагере я услышал от русских, что наше пребывание в Сибири продлится несколько лет. Поэтому я не очень доверял слухам, которые распускали соответствующие советские ведомства о скором возвращении японцев. Это делалось для того, чтобы военнопленные не убегали. Мне казалось, что в Сибири я могу заболеть и умереть. Поэтому мне хотелось знать хотя бы название того места, где я найду свою смерть. Для этого необходимо было изучить русский язык. И я старался не упустить случай поговорить с кем-нибудь по-русски, заучивал наизусть тексты из разговорника. Иногда я брал у товарищей небольшие русско-японские словари. Столь упорные занятия языком позволили мне уже через год многое понимать и читать несложные русские тексты.
Однако мое знание русского языка вызвало ко мне интерес НКВД. У меня выясняли, не служил ли я в разведке (офицеры, состоявшие на этой службе, считались военными преступниками). И хотя мою причастность к разведке никто не выявил, я был задержан в Сибири гораздо дольше, чем многие другие военнопленные.
В вагоне.
В марте 1946 года нас, примерно 200 человек, отправили по Тулунскому тракту из Тайшета в Братск. Мы ехали на крытых машинах почти целый день. Было очень холодно, весь тракт оказался как бы закованным льдом. К Братску, этому старинному городу, построенному русскими в 1631 году, мы подъехали поздно вечером. Сейчас на этом месте водохранилище, но в то время здесь стояли дома.
Лагерь находился на окраине. Отсюда можно было видеть блестевшую на солнце ледяную поверхность Ангары. До нас сюда прибыли 50 связистов-японцев. Мы были посланы сюда в качестве рабочей силы для строительства железной дороги, 317-километрового участка между Тайшетом и Братском. Здесь я хочу подчеркнуть, что ни в коем случае нельзя замалчивать и забывать о большом вкладе японских военнопленных и советских заключенных в строительство БАМа. Достаточно сказать, что в 1947 году в этом районе работало 50 тысяч японских военнопленнных, а до нас и после нас — советские заключенные. К сожалению, в советской литературе почти ничего не говорится о использовавшемся при строительстве БАМа труде заключенных.
* * *
Лагерь военнопленных № 28 находился на берегу речки Вихоревке, впадающей в Ангару. Уже прошло две недели, как нас привезли сюда. После обеда десятник Лупандин, стоя возле входа в лагерь, ругался, что пленные медленно собираются на работу. Он кричал: «Для того, чтобы собраться вам требуется 30 минут. Неужели это та самая хваленая Квантунская армия?!» Мы построились в пять рядов, вышли из ворот лагеря и направились в сторону, где должны были рубить лес. Внезапно японец Нохара Кокичи из моей бригады начал бледнеть и покрываться зелеными пятнами. Изо рта у него пошла зеленая пена. Кто-то крикнул: «Эпилепсия!» Нохара стиснул зубы и застонал. К нему быстро подбежали конвоиры, один из них приказал принести носилки. Я и еще один товарищ быстро понесли Нохару в лагерь. Долгое время он находился в бессознательном состоянии. Вокруг него суетились военные врачи, японцы и русские. Проведя осмотр, они никак не могли поставить ему диагноз. И советские и японские врачи очень нервничали, делали ему различные уколы. Нохара страшно скрежетал зубами, и чтобы они не искрошились, в рот ему затолкали марлю. У нас спрашивали, не было ли раньше у Нохары приступов эпилепсии, но в отряде не нашлось его однополчан, в течение же последних двух месяцев признаки эпилепсии у него не проявлялись.