Сильнее бури
Шрифт:
– Садись, Михри! Едем!
– Куда?
– Как «нуда»? В Катартал! Я, когда уходил с участка, видел, ты еще в поле. А тебе надо принарядиться.
– Спасибо, Керим… А откуда у тебя мотоцикл?
– Я забежал к эмтээсовцам, выпросил у Ива- на-ака. Он сегодня может обойтись и без «вороного». А для нас с тобой, - Керим с шутливой многозначительностью поднял палец, - это вопрос жизни и смерти!
– Ой, спасибо, Керим! Еще раз спасибо!
Керим печально вздохнул;
– Значит, только за спасибо я и старался?
– А тебе мало моей благодарности?
– Я комсомолец, не должен успокаиваться на достигнутом!
Михри, с опаской оглядевшись, не вернулся ли отец, наклонилась к Кериму, поцеловала его в щеку и, зардевшись, отпрянула в сторону.
– Я мчался к тебе, как ветер, Михри! Я заслужил бблыную награду!
Михри отступила еще на шаг и, смеясь, ответила;
– Ты комсомолец, Керим, и должен знать, что нельзя жить былыми заслугами!
– Михри!..
– Подожди меня, Керим, я захвачу кетмень.
Не успела Михри добежать до грядни, у которой она оставила кетмень, как из-за холма показался Муратали. Михри остановилась в нерешительности, оглянулась на дорогу, снова посмотрела в сторону холма… Если она дождется отца, нечего и думать о поездке в Катартал. А уехать без его разрешения,- не миновать отцовского гнева. Что же делать?..
Муратали помахал дочери рукой. Михри не двигалась. Но вот она рванулась вперед, подняла с земли кетмень и тут же побежала обратно. Раскрасневшаяся, запыхавшаяся, она уселась, не говоря ни • слова, на мотоцикл позади Керима и поторопила;
– Едем скорей!..
Керим обернулся, лицо у него было растерянное:
– А как же Муратали-амаки? Он рассердится и на тебя и на меня.
Брови Михри упрямо сошлись в темное пушистое пятнышко:
– Едем, Керим! Отец сам виноват. Он не хочет жить, как все люди живут!.. Он не хочет понять меня! Едем же, едем, Керим!
Керим приложил ладонь рупором ко рту и крикнул:
– Э-эй, Муратали-амаки… Мы в Катартал съездим! Скоро вернемся!..
Ни Керим, ни Михри с дороги не видели, как потемнело лицо Муратали, каким гневным блеском вспыхнул его непрощающий взгляд…
Глава девятнадцатая ПРЯМАЯ ДУША
Утро следующего дня было ясное, тихое… Природа, словно спеша загладить недавнюю вину, расщедрилась: она подарила людям безоблачное небо, спокойное сияние солнца, освежающий ветерок…
Но Муратали ничто сегодня не радовало, ни ветер, ни солнце. С лица не сходила мрачная тень, он часто задумывался. На Михри он старался не смотреть. Михри тоже не поднимала виноватого взгляда. Весь вчерашний вечер, все сегодняшнее утро отец и дочь не разговаривали. Молча, хотя и рядом, сидели они на концерте: молча шли домой: ни словом не перемолвившись, пришли на работу. И сейчас молчали…
Муратали ни к кому не придирался, но все были какими-то подавленными; бригаде, видно, передалось настроение бригадира.
Муратали отличался крутым и упрямым нравом, и дехкане его побаивались. Побаивались и любили: крутоват он, но справедлив и честен. Он не лебезил перед сильными, не отыгрывался на слабых, у него была открытая, прямая душа, и если что-нибудь возмущало его, он резал правду в глаза, без оглядки и без опаски. В бригаде он никого не выделял, был со всеми строг, требователен, не давал поблажек лодырям и даже Гафуру, хотя и считал его приятелем, не прощал нерадивости. Но, спрашивая с других, Муратали не щадил и себя, трудился не за страх, а за совесть. Опытный, искусный хлопкороб, он знал и самозабвенно любил свое дело, и вся бригада любовалась старым умельцем, когда он показывал кому-нибудь, как надо ухаживать за хлопком.
Недолюбливал бригадира только Гафур, но он умел скрывать свои чувства и мысли…
И теперь лицо Гафура, как и лица остальных дехкан, выражало озабоченное сочувствие, а в глубине души он откровенно злорадствовал: «Что, бригадир, не сладко приходится? Поделом тебе, старый придира!»
Гафур был из тех, кому хорошо только тогда, когда плохо другим…
Муратали обошел все звенья, взыскательно проверил работу хлопкоробов и двинулся к полевому стану: там находился учетчик, с которым надо было поговорить. Старик шел - и все спорил,
Не доходя до стана, Муратали остановился, и взгляд его невольно устремился в ту сторону, где рождался новый поселок. Он не хотел смотреть на поселок. Поселок не должен был интересовать старого Муратали. Но все-таки лицо его оказалось обращенным к новому кишлаку.
Муратали мысленно не мог не похвалить строителей. Споро работают! Еще недавно в степи белела одинокая палатка, и Муратали помнит день, когда возле нее появился высокий, кряжистый, как дуб, Уста Хазраткул. Теперь палатки нет. Где она когда-то стояла, выстроились новорожденные домики - ровненько, аккуратными рядами, словно пионеры на своих сборах, куда часто приглашали и Муратали порассказать новому поколению о тягостном прошлом. Даже отсюда видно, как приглядны эти дома: стены из кирпича, шиферные крыши, большие окна. В комнатах, должно быть, светло, как на улице, а зимний студеный ветер не отыщет ни щелочки, чтобы пробраться в теплое жилье. И от полов не дует, полы деревянные, их не надо устилать соломой. А домишко в Катартале вот-вот развалится… Летом в нем темно, а зимой холодно; ледяные вьюжные струи проворными змеями ползут в комнату из-под двери, из крохотных окон, из щелей в одряхлевшей крыше. Одно спасение - сандал. Надо бы сладить новый дом… Но он, Муратали, и ста- рый-то домишко не променяет на весь этот степной кишлак1 Дочку, понятно, тянет сюда. А Муратали привык к горам, он горный житель, он, словно вековое дерево, ушел корнями в катарталь- скую землю. Для него в Катартале все родное: каждый камень, каждая ветка, каждая трещинка в прокаленной солнцем земле; там все напоминает ему о пережитых горестях и радостях, о близких, которых он потерял… Жизнь в Катартале течет, не меняя своего русла, годы же у него такие, что поздно отказываться от привычного покоя. Муратали кажется: проснется он однажды, не увидит над собой зеленых ветвей урюка, и тогда случится беда… Он вот смотрит на новый кишлак, а перед глазами у него - урюковое дерево, краса и гордость Катартала, дерево, выхоженное самим Муратали, хранящее частичку его души. Михри этого не поймет: молода, легко- думна. И Айкиз не понимает старого Муратали. У них свой мир, у него - свой. И уж лучше бы отстали они от него, позволили бы ему дожить стариковский век тихо и беззаботно. Нет, все хотят думать не только за себя, но и за него, будто жизнь не одарила его^собственной мудростью. Керим и тот, вместо того чтобы принять его сторону и заслужить этим снисходительность будущего тестя, тоже при случае его агитирует. Это он и сбил с толку Михри, это он настраивает ее против родного отца! Вчера вот увез ее в Катартал; стыда у него нет! Молодежь нынче ни с кем не считается. Сами себе хозяева! Что хотят, то и творят. Много воли им дали, ой, много им дали воли.-
Но не успел Муратали подсчитать все грехи нынешней молодежи и в особенности Керима, как за плечом его вырос… сам Керим! Старик, занятый своими невеселыми мыслями, и не заметил, как тот подошел.
– Муратали-амаки, я к вам…
Муратали строго взглянул на юношу и ничего не ответил.
– Муратали-амаки, мне надо поговорить с вами.
– Что тебе?
– неприветливо буркнул Муратали.
Керим покраснел, замялся… Больше всего ему хотелось сейчас или уйти, или провалиться сквозь землю. Но он был мужчина, а мужчине не подобало останавливаться на полпути. Он пришел к старому бригадиру с важным разговором, и следовало перебороть смущение, довести дело до конца.
– Вы не сердитесь на нас за вчерашнее, Муратали-амаки. Михри не успела бы переодеться… Я же кричал вам!
– Ты бросил работу лишь для того, чтобы повиниться перед брюзгливым стариком? Это можно было сделать в другое время. А можно было вовсе не делать… Кувшин уже разбит, поздно теперь каяться!
– Муратали-амаки! Я не только за этим… Я пришел поучиться у вас, посоветоваться… Ведь мы соседи, и оба - бригадиры. Верно, Муратали- амаки?
– Это ты ловко подметил, проницательный юноша, - без улыбки сказал Муратали.