Синдром синей бороды
Шрифт:
— Отвали, — скрипнул тот зубами, зло щерясь. Вытер слезы. — Сигареты есть?
— Ну?
— Дай!
— На, — протянул мятую пачку Балканской звезды, услужливо щелкнул зажигалкой. Греков нервно затянулся, глядя на мокрый асфальт, и зажмурился, чувствуя, как горький сигаретный дым рвет легкие, смешиваясь со стылым воздухом и омерзением внутри: Лика, блин!
Как она ему нравилась? Да лучше и не встречал: озорная и тихая, умная и наивная, и своя, своя! Понятная, близкая! С ней можно было о чем угодно говорить, не таясь, не боясь, что не поймет, выдаст. Понимала она, лучше, чем кто-либо другой,
А батя? Козел старый! Как он мог?! С Ликой?.. Лику?!
А если не батя?
Сигаретка замерла на пол пути ко рту: а кто еще? Вещи отца и Лики. Да, что думать? Сотовый! Отец с ним не расстается, бизнесмен фигов!
Ярослав отбросил сигарету и рванул обратно домой, на ходу набирая номер сотового отца. Чуть приоткрыл дверь в квартиру, чутко прислушиваясь к звукам, и, услышав еле слышное пиликанье телефона где-то в дальних комнатах, ткнулся лбом в косяк.
Осторожно закрыл дверь и очень медленно спустился обратно, сел на лавку у подъезда: финиш. Лицо застывшее, как у мертвеца. А в голове одна мысль по кругу: батя и Лика, Лика и батя…
— Слышь, Грек, ты не бухой случайно? — озадачился Валька.
— Нет. А есть?
— Откуда?
— Ферзь, а у тебя дома кто?
— А никого. У мамки сутки, братан у телки зависнет, как обычно.
— А пусти меня к себе? На ночь. Мне домой никак. С меня пиво.
— Ха! Легко. Пошли, — обрадовался Ферзь. С готовностью поднялся, повел Ярослава к себе, на шестой этаж. — А чего ты как сайгак по лестницам прыгал, а? Чё случилось-то?
Лика выскользнула из тесных объятий Вадима, когда тот заснул. Поискала список дел и, не найдя, принялась за обычную уборку, теряясь в догадках: отчего хозяйка не оставила своих указаний? Странное дело, такого раньше за Вероникой Львовной не водилось.
Что же случилось?
Вадим открыл глаза и уставился на подушку, что крепко сжимал в объятьях. ` А где Лика? — испугался. Вскочил, торопливо натянул брюки, накинул рубашку на ходу, вышел в коридор. Увидел Лику, убирающую учиненный в пылу страсти погром в прихожей, и успокоено вздохнув, прислонился плечом к стене.
Девушка повернула голову на звук:
— Разбудила? — спросила смущенно.
— Нет, — шагнул к ней.
— Плохой сон приснился?
— Нет, — прижал к себе девушку, уткнулся носом в ее макушку. — Не поверишь, и я бы не поверил, если б сказали еще пару дней назад: я испугался.
Лика чуть отодвинулась, чтоб заглянуть ему в глаза и улыбнулась с пониманием:
— Тебе нечего боятся, я рядом.
Вадим тихо рассмеялся: у него появился защитник! Трогательное, слабое и одновременно сильное создание.
— Ты чудо, — коснулся ее губ. Глаза Лики заблестели от радости:
— Честно?
– `Клянусь своей треуголкой'!
— Это барон Мюнхгаузен!
— Точно. Что у нас сегодня по плану?
— Ничего, — спала улыбка с губ девушки, взгляд стал озабоченным, встревоженным. — Вероника Львовна
— Знаю: вся семья сегодня проспала.
— Слава Богу, — успокоилась девушка. — А то я уже не знала, что думать. Первый раз за все время работы от хозяйки нет указаний.
— Прекрасно. Значит, мы свободны. Посвятим сегодняшний день себе любимым. Предлагаю: прогулку, обед, — выставил палец, упреждая Ликины возражения, — в скромном заведении. Потом наберем всего, к чему руки потянутся, и где-нибудь уединимся. Проведем все выходные вдвоем, только ты и я. Как план?
— Мне все равно, лишь бы с тобой.
Вадим рассмеялся, изумляясь самому себе: когда он ставил чувства выше дела, и искренне радовался тому? Когда он был готов забыть весь мир ради женщины? Впрочем — было, давным-давно. Тогда он не чувствовал себя мальчишкой — он был им. И творил безумства, и горел, и летал, окрыленный улыбками, взглядами любимой… Меж тем Вадимом и этим пропасть лет, дел — двадцать два года одиночества, пустых надежд, холодного расчета. Он думал так лучше, он думал — так проще — жить, по велению разума, а не под диктовку чувств: не так больно и не настолько обидно. Да и кому он нужен в этом прагматичном мире со своими эфемерными стремлениями? Кому интересно, что у него на душе, а не в кармане?
В свое время даже Шехову, которая была для него и светом и тенью, больше занимал материальный вопрос, а что говорить о других?
Но разве можно сравнивать Ирину и Лику? Да, если можно сравнить ад и рай.
И все же опыт прожитых лет дает о себе знать, не только с положительной стороны, но, увы, все чаще с отрицательной. Старые раны, плюхи и обиды не только закалили, но и ожесточили, проникли в душу и разум, отшлифовали характер, изменив полюса присущих ему ранее качеств: на смену вере, пришло недоверие и укоренилось с ожесточенностью, червячком сомнений вгрызаясь в казалось бы, непреложные истины. Угол зрения настолько изменился, что черное больше не кажется черным, а встречаясь с белым не веришь, что видишь действительно белое.
А кому хочется пасть жертвой собственных иллюзий?
Кому нравится бесконечно ошибаться, то и дело, подрываясь на одних и тех же минах?
Нет, как не хотел Греков верить Лике, как не желал обидеть ее, а тем более потерять, все ж не мог удержатся от проверок, подстраховаться, прежде чем открывать себя, решать что-то всерьез, доверять, не то что безоговорочно, а хотя бы чуть-чуть.
— Малыш, ты знаешь, кто я?
Лика тут же кивнула, с гордостью заявив:
— Замечательный человек! Любимый!
— А что еще?
— А что?
— Кем я работаю, где живу?
— А разве это важно? — нахмурилась не понимая.
Вадим качнул головой: ну и кого он проверяет? В чем пытается уличить столь непосредственную в своей искренности девочку? Какую грязь может прикрыть, скрыть этот наивный, чистый взгляд?
— Прости, — шепнул.
— За что? — удивилась Лика.
— За то, что не сохранил себя для тебя. За то, что потерял веру. За то, что так поздно нашел тебя…
Второй час они гуляли по городу, в обнимку праздно шатаясь по улочкам, набережным. И никого не хотелось видеть, и некуда было спешить.