Сить — таинственная река
Шрифт:
Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место.
— Ну-ко, пошуруй за капитана! — говорил он. — Век в помощниках не проживешь!..
И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его.
А Прокатов коротко подсказывает:
— Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Жатку вверх! Видишь, канавка, хедером врежешься! Вот так…
Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает:
— Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься…
Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!..
Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, и Прокатов лишь коротко приказал:
— Останови.
Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн:
— Заглуши. Пусть и он отдохнет.
Гусь метнулся к машине, а Семенов вполголоса строго сказал:
— Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся.
— Ничего. Так интересу больше.
— Смотри!..
— Понимаю. Все будет в порядке! — улыбнулся Прокатов.
Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. Ало сверкнул на солнце кумач.
— Это вам! — сказал он торжественно. — Переходящий вымпел района. — И подал Гусю: — Держи, Василий!
Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся:
— Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил?
Гусь покраснел.
— Вообще-то увезите его в контору, — сказал Прокатов секретарю. — Пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит…
— Во время боя знамя в чехлах не держат! — ответил Семенов. Лицо его неожиданно стало серьезным, на широком лбу резче обозначились глубокие складки. — Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! Гектаров девяносто…
Прокатов помрачнел.
— Там Согрин на комбайне? — спросил он.
— Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Наверно, придется тебя туда перекинуть. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь?
Иван пожал плечами.
— Да ведь постоит… Если недолго.
— Ладно. Подумаем. Посоветуемся… Не буду вас задерживать. К Согрину еще хочу заехать, посмотреть, что у них там…
Едва «газик» тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул:
— Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!..
— А чего с ним делать? — растерянно спросил Васька.
— На комбайн повесим. Повыше! Чтобы видно было…
…Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над головой, и думал о том, что где-то в районе совсем незнакомые Люди, занятые важной работой, присуждая вымпел Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке — сам видел! — рядом с фамилией Ивана напечатано: «Помощник В. И. Гусев».
Думая так, Васька начинал понимать, что работа, которую он выполняет, имеет особое, большое значение — она нужна людям. Это было настоящее открытие. Его, Васькина, работа нужна людям!.. Она нужна Рябовым, Шумилиным, Пахомовым, бабке Агашке — всем, даже тем, кого он и не знает.
И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а старухи, которые раньше не терпели Гуся — та же Сережкина бабка или бабка Агашка, в чьем доме он когда-то выхлестнул стрелой стекло, — даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, здороваются с ним.
Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо — язык не поворачивается…
В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван Прокатов. И если бы кто видел его идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.
По сияющему лицу Сережки Гусь понял, что из путешествия друзья возвратились с интересными новостями.
— Давно меня ждешь? — спросил Васька.
— Не! Мы только что вернулись. Я забежал домой и сразу к тебе… Если бы ты знал, что мы видели!..
— Ведь, наверно, расскажешь! — сказал Гусь спокойно, хотя слова Сережки заинтриговали его, и стал раздеваться.
Дарья, как всегда по возвращении сына с работы, тотчас налила в умывальник горячей воды.
— Понимаешь, пришли мы к шалашу, смотрим, а в Сити вода мутная-мутная! Палки плывут, бревна, какие-то сучья… — Витька и говорит: пойдем сразу вверх, посмотрим, что там такое делается… Километров шесть прошли, глядим, а там Сить с берега до берега деревьями да всяким мусором завалена. Вода так и бурлит! Мы стоим, ничего не понимаем!