Сить — таинственная река
Шрифт:
Танька пожала плечами.
— Наверно, он имел в виду твои похождения… Он и Сережку никогда не ругал, что с тобой водится. А вообще-то я и не боюсь! Вон девчонки, которые вместе со мной поступали, сразу на танцы стали бегать, с городскими парнями перезнакомились…
— И ты ходила на танцы?
Танька уловила в голосе Васьки нотку ревности и ответила:
— Нет. Но если бы не получила от тебя письма, пошла бы, — и искоса лукаво взглянула на Гуся.
Брови у Васьки сдвинулись, он насупился и очень серьезно сказал:
— Нет, ты лучше не ходи. Там ты одна. Обидят — и заступиться некому…
Танька
— Ну что же, до завтра?
Он не посмел ее задерживать.
— До завтра… Ты не обиделась на меня?
— За что?
— Не знаю… Так.
— Ну что ты! — Она вырвала свою руку и вбежала на крыльцо. — До завтра!..
Утром из центральной конторы колхоза пришло распоряжение перебросить комбайн Прокатова в четвертую бригаду на уборку ржи. Пахомов пришел сообщить об этом, когда Иван и Гусь только что завели комбайн. Вид у бригадира был хмурый и озабоченный.
— Раз надо, поедем в четвертую, — сказал Прокатов. — Раньше бы сказали, так мы бы туда по росе укатили…
Прокатов говорил так, будто у него не было ни малейших сомнений, поедет ли туда Гусь, а Васька между тем лихорадочно думал, как объяснить, что в четвертую бригаду ехать он не может.
— А ты что молчишь? — спросил Пахомов у Гуся.
— Я не знаю… На сколько дней туда ехать-то?
— А для нас не все ли равно? — удивился Прокатов. — Будем уж до победы, пока рожь не уберем. Может, Согрин свой комбайн настроит, тогда быстро управимся.
«Нет, ехать нельзя! — окончательно решил Гусь. — Оттуда за четырнадцать километров не прибежишь, а Танька и всего-то неделю будет дома…»
Прокатов, видимо, почувствовал внутреннее колебание Гуся и с легким укором сказал:
— Ты что, Гусенок? Не хочешь ли меня одного бросить?
— Вообще-то парню отдохнуть надо перед школой, — сказал Пахомов. — Может, там помощника найдут или, в крайнем случае, один поработаешь?
— Я-то не пропаду! — махнул рукой Прокатов. — В общем, Василий, смотри сам. Уговаривать тебя я не собираюсь. За то, что ты уже сделал и в чем помог, я тебе тыщу раз спасибо сказать должен.
Прокатов впервые назвал Гуся полным именем и впервые серьезно, без обычной шутки и прибаутки, сказал то, что думает. В его голосе Гусь уловил не то чтобы обиду, а досаду, разочарование. Но самое главное — это Гусь отлично понимал — Прокатов без него действительно не пропадет.
«Выходит, я снова впопятную?» — подумал Гусь и, пересилив себя, мысленно расставшись с Танькой на неопределенное, быть может на очень большое, время, сказал:
— Чего меня уговаривать? Я поеду… Сказал: до школы работать буду — значит, все!..
— Ты мне не тяни как подневольный раб: по-еду… Ты по-солдатски отвечай: есть поехать в четвертую бригаду! Уборка, брат, тот же фронт. Запомни: сам пропадай, а товарища выручай…
В четвертой бригаде Прокатов предложил новый режим работы.
— Время не бежит — летит! И чесаться некогда, — сказал он. — Начинаем работу вместе, по росе. Зерно пересохшее — не страшно… А потом по очереди отдыхать будем. И обедать тоже поодиночке, чтобы комбайн не останавливать. Усвоил?
— А если я комбайн запорю? — спросил Гусь, в душе и желая и страшась поработать самостоятельно.
— Запорешь — тебя выпорю! — отшутился Прокатов и серьезно добавил: — Ты уж поаккуратнее, не спеши. Чтобы солому скинуть, останавливайся.
Первый день работы по-новому прошел благополучно. Начали жать на полтора часа раньше, кончили на три часа позднее обычного. Результат — две с половиной нормы. Прокатов был в отличном расположении духа, хотя устал так, что еле стоял на ногах.
— Видишь, как здорово получилось! — говорил он, когда они возвращались с поля. — А ты хотел из-за девки работу бросить. В таком деле, парень, обуздывать себя надо. Ты еще только жить начинаешь…
Гусь засопел: «Неужели он знает про Таньку? Не может быть!» И ляпнул:
— При чем тут девка?
— Ну, положим, от меня тебе нечего скрывать. И о Таньке ничего худого я не скажу. Жалко, что в город подалась. Так ведь кто нынче на город-то не смотрит? Такие вот, как я, да ты, да Пахомовы, которых земля к себе тянет. А у земли власть — будь здоров! Ты-то еще не испытал ее по-настоящему…
Прокатов шагал медленно, морской походкой, и весь он, приземистый и широкоплечий, казалось, вырастал из самой земли. И верилось, что он не на словах — в жизни накрепко связан с этой землей.
Он продолжал:
— Если мы с тобой хлеб выращивать не будем да убирать его не станем, и Таньке твоей в городе жрать нечего будет. Это усвой. Сила во всем и вся жизнь — от земли. Перестанет земля родить — и заводы остановятся, поезда не пойдут, космические ракеты не взлетят, вся жизнь умрет…
Прокатов говорил давно известные истины, которые и в школе Гусь слышал не раз. Но здесь, в поле, в устах человека, душой прикипевшего к земле, эти истины звучали как самая святая правда всех правд, которая открывала глаза на суть и смысл деревенской жизни. Гусю было неловко, но и как-то радостно, что Прокатов ставил его, Ваську, на одну ступеньку с собой, говорил не только о себе, но об обоих вместе.
А Прокатов все говорил:
— Пахомов почему из города вернулся? То, что говорят, будто от нужды, — вранье! Два сына у него взрослые. Раньше жил, а теперь и подавно беды не знал бы. Так нет, вернулся, земля притянула. И вот увидишь, многих, она еще притянет из тех, кто в города подался. А без тяги к земле и в деревне нечего делать. Аксенова взять, бывшего бригадира. Не лежала душа к земле — пропал человек. Боюсь, что и Толька следом пойдет… Город в молодости, конечно, манит. Как же! Культура, асфальт, коммунальные услуги. Издали все розово!.. Да что я тебе говорю об этом? Ты уже понюхал, чем хлеб пахнет, поутирал рукавом пот, побился над машиной, чтобы она в уборку как часы ходила, и ты, брат, этого ни в жизнь не забудешь! И где бы ты ни был, попомни меня — к земле придешь. Хватка у тебя в работе редкостная, мертвая, и жилистый ты, ровно леший, крепче меня на земле стоять будешь. На таких и деревня держится, а деревней, как я уже говорил, и город живет. Вот ведь какое дело! Ты, выходит, главный стержень жизни, ну, вроде как коленчатый вал в двигателе. Крутится вал — и вся машина живет…