Сить — таинственная река
Шрифт:
— Ты что сегодня такой? Наверно, сильно устал? — сочувственно спросила Танька и вдруг взяла Гуся и брата под руки.
Это легкое, неуловимое движение обожгло Гуся. Но он не нашел сил отвести Танькину руку и с трепетным страхом ждал, когда малолетки-ребятишки, которых так много на улице, крикнут вслед: «Жених да невеста!..»
Но ребятишки почтительно уступали им дорогу, и никто ничего не кричал. Так они дошли до клуба.
В кино Танька тоже пожелала сидеть между Гусем и братом. Она будто напоказ выставляла свою дружбу с Васькой и хотела, чтобы все видели, все знали: ее и Гуся связывает что-то очень большое и хорошее, чего нельзя стыдиться и чему можно лишь завидовать.
Кино Гусь почти не видел. Близость Таньки волновала его. Кроме того, Гусь боялся, что своим пиджаком запачкает рукав Танькиной кофточки. И он сидел не шевелясь.
Потом неожиданно Танькина рука легла на его руку, чуть-чуть сжала пальцы и замерла. Гусю сделалось жарко. Он испугался, что все сидящие в зале заметили это движение. Он повел глазами влево, потом вправо. От сердца отлегло: все были поглощены картиной и на них никто не смотрел.
После кино молодежь обычно оставалась на танцы до глубокой ночи.
— А ты не останешься? — спросила Танька, когда в зале включили свет и все задвигали скамейками.
— Нет, — ответил Гусь, и ему стало не по себе при одной мысли, что Танька останется здесь.
Но она сказала:
— Пошли на улицу!
Так и сказала — не «домой», а «на улицу».
На крыльце стояли Витька, Толька с транзистором, Вовка Рябов и еще несколько подростков.
«Почему я их раньше, в зале, не заметил? — с тоской подумал Гусь. — Теперь от них не отвяжешься…» Пока здоровался со всеми за руку, Танька стояла рядом. Толька и Вовка сразу стали расспрашивать о приезде секретаря Семенова, но Витька с напускной серьезностью бесцеремонно осадил их:
— Не задерживайте человека. Вы-то лоботрясничали, а он полсуток ломил!.. Ну, Вася, пока!
— Тань! Я тоже здесь останусь! — уже вслед Таньке и Гусю крикнул Сережка.
На улице парами и в одиночку расходились по деревне семейные люди; то тут, то там вспыхивали красные огоньки папирос. Танька взяла Гуся под руку и повела его не к дому, а в противоположную сторону.
— Ты куда это?
— Сходим на Сить… Знаешь, я по речке соскучилась… И еще — по тебе! — тихо добавила она и прислонилась к нему плечом.
— Кофточку замараешь, — предупредил Гусь.
— Наплевать!.. Знаешь, когда я получила твое письмо, я тысячу раз его перечитала! Не веришь? Я его наизусть помню.
— Чего же ответ не написала?
— Не знаю… Сначала хотела написать, а потом передумала. Разве в письме все скажешь?..
Они вышли за деревню и побрели по тропке, по которой бегали на Сить купаться.
— Ты же собиралась идти в девятый?
— Собиралась. Думала, кончу десять и в медицинский пойду. А потом что-то засомневалась — вдруг не поступить, что тогда? Вот и решила в училище. Ведь после училища тоже можно в институт поступать. Еще легче…
— А я думал, что ты обиделась на меня и из-за этого…
— Конечно, обиделась! Мне Кайзера не меньше твоего жалко было.
— Я знаю…
В тусклом свете ущербленной луны серебрилась Сить. На перекате, ниже омута, она плескалась и шумела, а дальше опять текла тихо, умиротворенная и спокойная.
— Мы больше никогда не будем ссориться, правда? — чуть слышно сказала Танька. — Никогда! — повторила она убежденно. — Я очень часто вспоминала тебя, вспоминала, как прибежала тогда к тебе на Сить и даже не догадалась ничего принести. И Семениху вспоминала… В городе хорошо, но там везде камень, асфальт. В парк мы ходили с девочками, так и кусты-то там подстриженные, какие-то не настоящие. Посмотришь — вроде бы красиво, а вспомнишь Сить, наши леса, где столько птиц, где все так естественно, — и становится грустно. Я ехала сюда как на праздник. Представляешь, в Сити выкупалась! Одна! Купаюсь и боюсь: вдруг кто-нибудь придет и унесет одежду. Глупо, правда? — Танька рассмеялась.
Гусь слушал ее затаив дыхание. Он снова и снова убеждался в том, что Танька не такая, как другие девчонки, и говорит она как-то складно, красиво говорит, и голос у нее такой мягкий и нежный — только ее и слушал бы!
О городе Танька рассказывала много, увлеченно, но Гусь чуял, что в этом красивом и большом городе Танька тосковала по родной деревне, что к городу она еще не привыкла. И привыкнет ли? И он думал о том, как бы мягче, понятнее сказать Таньке о своих новых мыслях и чувствах, которые впервые растревожили его во время ночевки на Пайтовом озере, а потом не дали сомкнуть глаз на Сити, в шалаше. Как сказать, что очень не легко ему будет покинуть родную деревню? Да и надо ли покидать? Живет же Прокатов в Семенихе! Хороший человек, мастер на все руки — и жизнью доволен… Как объяснить Таньке, что он чувствует неведомую, но властную силу, которая день ото дня все более крепко связывает его с деревенькой, где прошло детство, с полями, на которых он убирает хлеб, с лесом, где они вместе собирали грибы и морошку?
— Ты о чем задумался? — вдруг спросила Танька.
— Да так… Витька-то Пахомов сколько жил в городе и не привык. В деревне хочет остаться…
— Насовсем?
— Насовсем. Охотиться, говорит, буду, рыбу ловить, работать.
— А работать в колхозе?
— Наверно. Где же еще! Мы с ним ружья хотим купить. А ему отец и щенка обещал…
Танька внимательно взглянула на Ваську:
— И ты будешь охотиться?
— Конечно!
— А как же город? — Голос Таньки дрогнул.
Вот тут бы и сказать Гусю, о чем он думал, открыть бы Таньке свою душу! Так нет, не решился, испугался, что она не поймет, и слова застряли в горле. С напускной беспечностью Гусь ответил:
— Так ведь впереди еще целый год!
— Да… Верно, целый год!.. К тому времени я кончу первый курс. Ты приедешь в город, и мы будем встречаться часто-часто. Каждый день! Правда?
Гусь только головой кивнул.
Они долго бродили по тропке, проложенной вдоль берега Сити, вспоминали школьных товарищей, Кайзера. Потом Гусь рассказывал о Пайтовом озере, о Прокатове, о своей работе. Танька не перебивала его, ничего не спрашивала и лишь плотней прижималась к нему плечом: от реки тянуло прохладой.
— Ты озябла! — наконец догадался он.
— Ничего…
— Вернемся. Простудишься…
Когда они вошли в деревню, почти все огни были потушены, лишь в клубе да у Шумилиных светились окна.
— Наши не спят. Меня ждут, — сказала Танька.
— А ты не боишься, что тебя будут ругать?
— За что?
— Да вот, что ты… со мной.
— Глупости!.. Между прочим, папа не раз говорил маме, что, когда ты перемелешься, из тебя выйдет настоящий человек…
— Это как — перемелюсь?