Скажи что-нибудь хорошее

Огородникова Татьяна Андреевна

Матвей не испытывал страха, потому что дед Иван научил его: бояться только хуже. Ничего не изменишь, еще и достоинство потеряешь. Матвей крепко сжимал рукоятку перочинного ножа, взятого взаймы у Василия. Отступать он не мог – в больнице околачиваться надоело до чертиков, идти не к кому, путь один – в столицу. А эти, похоже, собирались нарушить его планы. Матвейка был намного моложе, зато крепче и тренированней пучеглазого. Единственный минус – если вдруг все пятеро набросятся, может понадобиться и нож.

– Слышь, пучеглазый, собери назад то, что в рюкзаке было, а потом, если захочешь, я тебе устрою выволочку.

Пучеглазый презрительно сплюнул на тротуар:

– Если жив останешься, сам соберешь.

– А ты такой смелый, потому что только

впятером дерешься? – усмехнулся Мотя и на последнем слове нанес пучеглазому удар прямо в челюсть. Удар получился что надо, противник дернул головой, как в кино, и упал на землю. Группа поддержки неуверенно топталась на месте, не решаясь вступить в борьбу. Теперь Матвей был уверен в собственных силах, и пока главный противник корчился от боли, лежа на асфальте, он достал из кармана нож, вытащил лезвие и увидел, что храбрецы совсем потеряли смелость. Матвейке понравилось ощущение власти. Он показал лезвием ножа на самого маленького:

– Ну-ка, давай-ка, шестерка, собери мне вещи.

Пацан послушно сел на корточки и принялся складывать рюкзак. Закончив дело, он с рабской покорностью протянул сумку владельцу.

– Ну вот, так-то лучше. Пока, банда! Мне в Москву пора. – Мотя развернулся и пошагал в сторону вокзала.

– Эй, постой! – вдруг донеслось до него. Матвейка повернул голову через плечо.

Ударенный в челюсть пучеглазый, похоже, оклемался. – Нам такой, как ты, пригодится в команде. Хочешь с нами? Мы с тобой будем боссами.

Мотя задумался. Ему вроде нравилось, что теперь его будут звать Босс. На принятие решения ушло две минуты.

– О’кей, – ответил он, – только мое имя будет Биг Босс. А твое просто Босс. Договор?

Кажется, мечта начала сбываться раньше времени…

24. Георгий

Через несколько дней Пашке казалось, что он всегда жил в этом месте. Ему было удивительно представлять, как это раньше он столько суетился, носился по городам, придумывал себе важные дела, а настоящая жизнь, оказывается, проходила мимо. Самое главное, чего Пашка хотел добиться – назло своему отцу, который предал его сразу после рождения, – стать богатым, независимым и, может быть, когда-нибудь найти его и плюнуть в морду. И еще он хотел, чтобы у него в подчинении было огромное количество людей, которыми он мог бы командовать, чтобы о нем писали газеты и журналы, снимали фильмы, шептались, увидев на улице. Сейчас все эти желания казались мизерными и абсолютно несущественными. Никакие деньги мира не могут вернуть жизнь человеку, которого не стало. И никакой бизнес не интересен, если ты потерял здоровье и людей, для которых жил. Постепенно Пашка вникал в уклад чудного поселения, знакомился с обитателями, наблюдал за Георгием, иногда недоумевая, а иногда восторгаясь его силой духа. Кудесник разрешал Пашке заходить в свою библиотечную комнату, советовал почитать книги, порой рассказывал о пациентах и давал посмотреть письма. Часто Шило заставал его задумчиво сидящим в кресле напротив картины с женщиной в красном платье, и всякий раз глаза его были мокрыми от слез.

Пашка вообще чувствовал бы себя безмятежно, если бы не Евгения. Она, казалось, застыла в сомнамбулическом сне, просыпаясь лишь для того, чтобы принять лекарственные отвары и попить молока. Она никого не узнавала, иногда впадала в приступы гнева и все пыталась выгнать своего невидимого врага. Пашка не терял надежду, но его заботило отсутствие каких бы то ни было улучшений. Он спрашивал Георгия:

– Скажи, доктор, она не умрет?

– Уже нет, – как обычно, сухо и коротко отвечал тот.

– А если она навсегда останется такой? – волновался Шило.

– Не беги впереди паровоза. Или иди и лечи ее сам, – резал Георгий и умолкал.

Пашка решил подсмотреть, что делает Георгий, подолгу находясь по утрам в комнате Жени. Когда он увидел манипуляции лекаря, снова впал в сомнения и тоску. Надежда, окрылившая сначала, потихоньку начала покидать его сердце. Почти два часа Шило наблюдал за тем, как кудесник водит руками над телом Евгении, иногда задерживая

ладони на две-три минуты. Движения его были очень плавными, словно в руках он держал веера и обмахивал ими свою госпожу. Порой он останавливался, бубнил что-то под нос, а затем продолжал свое дурацкое занятие. В конце концов он подошел к голове Евгении и начал мять ее пальцами, да так сильно, что костяшки побелели. Пашка смотрел, еле сдерживаясь, чтобы не ворваться и не отодрать этого огромного мужика от Жениной головы. Но когда пальцы Георгия замерли, зажав тисками виски, и послышалось тихое всхлипывание, Шило не выдержал. Он распахнул дверь и вцепился в руки Георгия мертвой хваткой, пытаясь оторвать их. Сила у Пашки была немалая, но Георгий продолжал что-то бубнить и сдавливать череп Евгении как ни в чем не бывало. Как будто Пашки вообще не было в комнате и как будто он изо всех сил не тянул руки кудесника на себя. Пашка почувствовал, что от тела доктора исходит невероятный жар, который передается Евгении. И она, и сам Георгий были мокрыми и бледными. Пашка осторожно отнял руки и снова не увидел никакой реакции. Он потихоньку вышел в коридор. Теперь у него появилось еще больше вопросов. Шило выскочил на улицу, присел на корточки и прислонился к стене. Ему стало жутко. Он глубоко вздохнул десять раз и прикрыл глаза. Он не знал, сколько просидел так в оцепенении, пока на его плечо не легла мягкая прохладная рука.

– Что с тобой, Павел? – Этот голос он узнал бы из тысячи. Озабоченное лицо Валюши склонилось над ним. – Тебе принести воды? Тебе нехорошо?

Он положил свою ручищу поверх ее.

– Нет, все хорошо. Вернее, уже лучше. – Пашка вдруг сообразил, что у него появился шанс провести с Валюшей чуть больше времени, чем обычно. Он сделал жалобный взгляд. – Если честно, мне правда не очень. Проводи меня в комнату. Или лучше прогуляйся со мной до озера. Пожалуйста! – Он почти умолял.

– Твои хитрости слишком прозрачны, – улыбнулась Валентина. – Ну, что с тобой сделать. Пойдем, прогуляюсь.

Пашка резко встал и почувствовал, как у него закружилась голова. «Отлично, – подумал он, – по крайней мере, не соврал. Поддержка верного друга мне сейчас не помешает». Шило тряхнул головой и кивком пригласил спутницу следовать рядом.

Так, вдвоем, почти молча, они дошли до окруженного облаком свежести, живописного лесного озера. Оба чувствовали легкое смущение от того, что понимали: им приятно вот так идти рядом по окруженной тенистыми деревьями тропинке, слушать зудение мошкары, крики птиц, хруст веток, встречать кустики костяники и огромные семейства опят на пути. И молчать было совсем не неловко. Даже наоборот, Пашка подумал о том, каким излишне красноречивым ему приходилось быть с девушками в цивилизованном мире, сколько ненужных, пустых слов он выбросил в эфир московского, питерского, нижегородского и вообще мирового пространства. Шило молчал еще и потому, что боялся спугнуть это состояние. Вдруг Валюша испугается или неправильно поймет то, что он скажет. Ему было хорошо.

Они присели в теньке возле озера прямо на траву, Валя подтянула колени к груди и засмотрелась на водную гладь. Пашка сорвал травинку и сосредоточенно грыз ее, раздумывая, положить руку Валюше на плечо или нет.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – хитро сощурив зеленые глазищи, сказала она.

«Отлично, – обрадовался Пашка. – Сама подает намек». Но сразу обниматься не полез.

– А ты о чем? – на всякий случай задал он вопрос.

– Я думаю о том, что Георгий разрешил Кирюше не прятать руки за спину. И мне от этого радостно.

– Ааа… – разочарованно протянул Пашка. – Это значит, он выздоровел?

– Почти, – ответила Валя, и у Пашки засосало под ложечкой. Он понял, что Валентина скоро уедет. – Пока еще нужно скрещивать руки, когда он кашляет. Еще три-четыре дня – и все.

– Что «все»? – тупо спросил Шило. Хотя в принципе понял и так.

– Георгий сказал, что мы можем смело ехать на обследование к врачам и больше без нужды к нему не возвращаться!

Пашка не разобрал, радость или грусть прозвучала в ее голосе.