Скажи что-нибудь хорошее
Шрифт:
Пашка услышал шум на кухне и хотел заглянуть туда в надежде встретить Валюшу, но первым делом все-таки решил проверить Евгению. Он вошел в комнату в приподнятом настроении, но картина, которую Шило увидел, моментально сбила позитивный заряд. Пашка почувствовал, как его зыбкая, еще не оформившаяся вера в чудо теряет силу. Бедняжка металась по кровати и несвязно что-то бормотала. Она была очень бледной, руки ее холодны как лед, а на лбу выступила испарина. Женя не узнала Пашку, хотя ему казалось, что она смотрит прямо на него, то есть сквозь него:
– Уходи, – бормотала она, – дай мне покой, ненавижу тебя.
Шило почувствовал себя беспомощным. Он не понимал,
– Отпусти меня! Не держи меня больше! Я не хочу!
Пашка увидел в ее взгляде незнакомый огонек ярости, какой-то бессмысленной, тупой, непонятной. Похоже, Евгения не отдавала себе отчета в том, что говорила и делала. Она попыталась резко встать с кровати, но не нашла достаточно сил для движения. «Господи, хоть бы кто-то услышал эти крики и пришел на помощь, – подумал Шило, – на кухне же был народ…» Евгения попыталась встать еще раз, но Пашка придержал ее за плечи, подавляя порыв. Она еще выкрикнула пару гнусных, режущих ухо, ругательств и как-то резко обмякла, стала покорной и податливой, лицо ее сморщилось в жалкой гримасе, казалось, она вот-вот разрыдается. Но Евгения просто повалилась на матрас и отключилась. Видимо, силы покинули ее. Пашка вспомнил, что больную нужно напоить целебным отваром, но совершенно не представлял себе, как это сделать. Он налил в кружку напитка из термоса и, держа ее в правой руке, попытался приподнять женщину левой. Поднять было несложно – вряд ли она весила сейчас больше сорока килограммов, но для того чтобы растормошить ее до более-менее сознательного состояния, парню явно не хватало третьей руки. Он несколько раз попытался выполнить процедуру, но тщетно. Евгения даже бровью не повела.
Шило поставил кружку с отваром на пол и сам беспомощно расположился тут же. «Господи, – взмолился он, – помоги мне справиться с этим. Я дурак, я полное дерьмо, я не заслужил, может… Но она мне страшно нужна. Хочешь, забери меня. Только ей подари жизнь. Она лучше, гораздо лучше и добрее. Она достойна жизни…» Пашка настолько сосредоточился на молитве, что не заметил, как открылась дверь и в комнату кто-то вошел. Тишина, подсвеченная серебристой луной, была звенящей. Лишь иногда ее пропиливали, но быстро удалялись крики лесных обитателей. Что-то тревожное и непонятное зависало в воздухе на доли секунды, и вокруг вновь воцарялась тишина. И сумерки, залитые лунным светом.
– Как она?
Пашка узнал бы этот голос из тысячи, только он радовал, будоражил, пробуждал желание бегать, прыгать, летать… Такого с ним не случалось никогда в жизни. И надо же было произойти, когда он приехал, чтобы вытащить с того света женщину, которую любил больше всех на свете, единственную, которую когда-либо любил. Валентина была вне концепции. Но она была! Вот она – уверенная и робкая одновременно, строгая и вместе с тем ласковая, грустная и радостная, исполненная жизненной мудрости и молодая, близкая и далекая, – одним словом, вся состоящая из противоречий. Но она здесь, во плоти: стоит с горящей свечой в руках и спрашивает:
– Как она?
– Плохо, – только и смог ответить Пашка. Он вскочил на ноги, чуть не опрокинув кружку с драгоценным отваром. Снова почувствовал непривычное смущение и дурацкий трепет перед неизвестным ему объектом мироздания. Конечно, это была Валюша.
– Плохо. Очень плохо, – повторил Пашка, чувствуя себя школьником, которого учитель вызвал к доске, предполагая, что он не выучил урока.
– Как плохо? Она говорила
– Говорила… Нет, не говорила! Орала как ненормальная. Хотела, чтобы я ушел. Точнее, чтобы я пошел на хрен! А потом впала в ступор и замолчала, как… – Он не решился обозначить ситуацию так, как видел ее сам.
– Отвар пила?
– Да нет, не пила. Как ей влить? Она же как зомби!
– Ясно. – В голосе Валентины появилась твердость.
Она, не говоря не слова, приблизилась к Евгении, приподняла ее немного, пошептала с минутку на ухо, а потом начала нежно поглаживать ее ухо свободной рукой. В какой-то момент Валентина вдруг приказала:
– Дай! Быстро давай отвар!
Пашка бросился как подорванный. Он встал на колени, схватил кружку и протянул ее Валентине. Та уверенно поднесла напиток ко рту Евгении, которая все еще была в забытьи.
– Давай, родная, попей. Это нужно, – приговаривала Валентина. А Женя как загипнотизированная равномерными глотками пила жидкость из кружки, не открывая глаз.
– Ну вот, умница. Хорошая моя, – констатировала Валя, передавая пустую кружку обратно. Она уложила Евгению, поправив подушку, встала с места и посмотрела на робкого Пашку:
– Ты хоть что-нибудь понял сегодня?
Шило задумался. Он не то чтобы понял. Его башка была готова взорваться. Он болтался между тысячи мировоззрений, не приняв ни одного из них. По крайней мере до приезда в эту беспросветную глушь он точно знал, как его зовут, какой статус он имеет в обществе, сколько денег нужно для счастья, кто друзья, а кто – враги. Здесь все постулаты потеряли свою значимость. Оказывается, людям для жизни нужно совсем другое. Но Шило не мог так запросто сдаться перед бабой.
– Понял! – отрезал он и демонстративно завалился на свою раскладушку.
– Спокойной ночи, Павел, – пожелала Валюша и вышла.
– Спокойной… – ответил Пашка, когда ее уже и след простыл. – Спокойной, – повторил он, убеждая себя в том, что ночь будет спокойной.
Я столькому научился у вас, люди, я понял, что весь мир хочет жить в горах, не понимая, что настоящее счастье в том, как мы поднимаемся в гору. (Габриэль Гарсиа Маркес)
19. Матвей
Первые два часа отсутствия Матвейки в больнице никто не заметил, он часто уходил из палаты, но всегда возвращался к приему пищи. Тем более к ужину. За ужином часто давали шоколадные конфеты к чаю, и взрослые мужики почти весь сладкий паек отдавали пацану, Моте нравилось, что его потчуют конфетами, он малюсенькими кусочками просовывал их в рот и наслаждался вкусом растворенного шоколада. Несъеденное добро тщательно складировалось и пересчитывалось перед сном. В эти минуты он понимал, что в силу своего долгого пребывания в больнице оброс серьезным авторитетом и даже приобрел право как будто диктовать правила игры. Во время сбора конфет Матвейка представлял себя главарем мафии, к которому на поклон приходят другие, более мелкие мафиози, и отдают ему, как большому боссу, часть нечестно, но рискованно нажитого добра. Мотя исподтишка следил, кто из временных шестерок решил сегодня не сдавать пайку, и про себя разговаривал с этим подонком на понятном тому, как считал сам Матвей, пацанском языке. Чаще всего с конфетами не хотели расставаться новенькие и более молодые пациенты.