Склейки
Шрифт:
– Оксана.– Дима встает из-за стола, подходит ко мне и кладет на мои плечи ладони – старым, нежным движением.– Но как мы можем что-то доказать?
– Можем. Если Малышева в ту ночь видела Захара, то это уже можно будет предъявить.
– Так она тебе и скажет. Тем более, если сама замешана.
– Давай хотя бы попробуем...
Дима исчезает, и я так и не могу понять, сказал он мне «да» или «нет». Набиваю подводку и устную, возвращаюсь в кабинет. Здесь опять никого: в нашем маленьком офисе люди имеют обыкновение находиться на работе и оставаться невидимыми, отыскиваясь порой в самых странных
Люблю офис таким: тихим, наполненным живыми тенями. Окно в стене – как картина, и яркий желтый свет потолочной лампы высвечивает белые стены, делая их похожими на золоченую рамку. Снег там, на картине, уже не идет. Солнце только что закатилось, и небо из последних сил сохраняет синий, стремительно темнеющий оттенок. И только последнее, уходящее за горизонт облако совершенно бело, и непонятно, отчего так может быть.
Но, глядя на это облако, я надеюсь, что погода завтра будет хорошей.
Я трушу, отчаянно трушу идти к Малышевой. За выходные многое перегорело, и мне уже не хочется устанавливать истину. Но Димин скепсис белеет в моей голове, словно облако на фоне вечернего неба.
Мы стучимся в темно-коричневую дверь с зеленой табличкой «Главный редактор» и сразу входим. Малышева, скучая, стоит у окна. Перед ней – острие сосульки, длинной, по форме напоминающей остро отточенный меч. Я видела эту сосульку с улицы: там, на фоне высокой кирпичной стены, среди других свисающих с крыши сосулек, она выглядит как самая длинная прядь седой лохматой бороды.
Малышева смотрит сквозь нее на улицу, на проезжающий мимо троллейбус и вздрагивает, когда мы входим, словно не слышала стука.
– Привет,– удивляется она.
– Привет.
Кабинет у Малышевой большой. У дальней стены – пара шкафов, заполненных редкими бумагами, и редакторский стол. Остальное пространство пусто, занято лишь ковролином, напоминающим летнюю, уставшую зеленеть траву, и только вешалка у двери скрывается за длинным пальто, словно готовясь выпрыгнуть из засады.
– Мы зашли спросить...
– Да,– Малышева садится за стол, хватается за паркеровскую ручку и быстро лепит на лице рабочее выражение, готовится решать стандартные телепроблемы.
– О той ночи, когда умер Эдик.
– Что? – Малышева вздрагивает и резко отбрасывает от себя паркер. Кружась, как юла, он скользит по столу и скрывается в траве ковра возле самой ножки.
– Я знаю, что ты была в офисе. И про драку с Лапулей. С Ольгой.
Малышева мрачнеет. Пальцы ее начинают барабанить по столу, выбивая нервный, ломаный ритм.
– Это мое личное дело. И шпионство тебя, Оксана, не красит. Все? Еще есть вопросы?
– Лера, мне просто нужно узнать, кто его убил.
– Не я.
– Да ты что, я тебя и не...
– Выйдите вон.
Ее тон – резкий и повелительный – зомбирует меня, заставляет
– Ну. И что? Что это было? Ты это хотела услышать? Все. Хватит. Наигрались.
Я молчу, словно опоздавшая на урок школьница. В голове крутится мысль о неиспользованной схеме шантажа: я ведь хотела припугнуть Малышеву тем, что, если она не станет рассказывать, я стукну виталевскому адвокату, и он не оставит от нее живого места в стараниях защитить своего безвинного клиента. Но я не смогла.
Дима уходит, тускло сияя синтетикой своего пуховика. Я остаюсь одна у двери малышевского кабинета, лицом к двери Захара. Слышу ритмичные сигналы чьего-то далекого мобильника. Они раздражающе долгие, словно кто-то упорный все не теряет надежды дозвониться. Потом понимаю, что это не мобильник: там, за дверью, задыхаясь и всхлипывая, глухо рыдает Малышева.
Я снова вхожу, на сей раз одна, и едва не сталкиваюсь с ней грудь с грудью. Рука ее протянута к замку, чтобы защелкнуть его, не пустить в кабинет нечаянных свидетелей ее слез.
– Лера, прости меня,– говорю я.– Я не думала, что так тебя задену. Мне просто важно выяснить... Неужели тебе не важно? Я уже многое знаю, могу рассказать тебе...
– Заходи,– отрывисто бросает она и защелкиваеттаки замок.
Я бреду по фальшивой траве и смотрю на угрожающую Лере сосульку. Из-под ножки стола достаю упавший паркер, уютно устроившийся в ямке и словно готовый прорасти невиданным деревцем.
Лера щелкает кнопкой электрического чайника и щедро сыпет в две чашки растворимый кофе. Хлюпает носом, сморкается в бумажную салфетку. И за чашкой кофе я рассказываю ей все, что узнала о той ночи.
– Захар? – переспрашивает она.– Нет. Захара здесь не было.
Выиграв битву, Малышева едва подавила в себе желание догнать Лапулю на лестнице и теперь уже, приноровившись, врезать ей как следует. Разочарование в Витале было так сильно, что рождало неподконтрольную, бешеную злость. Но Лапуля уже ушла, оставив в воздухе запах насыщенных сладких духов и несколько рыжих волосков из шубы на стекле балконной двери, поэтому Малышева поднялась к себе, гордо пройдя мимо волковского охранника, словно он не был свидетелем безобразной женской драки. Настроения разговаривать с Волковым у нее уже не было; впрочем, и завтра, и в любой другой день она могла сама подъехать к нему в Думу. В кабинете Малышева открыла черную пузатую сумочку, вынула из нее зеркальце и увидела в нем длинный, белый с вкраплениями красного, вспухающий след от Лапулиного ногтя. След шел через всю щеку от глаза до подбородка.
– Вот скотина! – прошептала Малышева. Она была так зла, что ей не хотелось даже плакать.
Ища, что бы приложить к царапине, Малышева открыла окно. Но свежевыпавший снег на подоконнике, нависшем над оживленной дорогой, уже был серым и осевшим, напитанным всякой городской дрянью. Пришлось снова спуститься на балкон. Там она долго стояла, аккуратно зачерпывая пригоршни снега, стараясь не подхватить нижний, запачкавшийся о перила слой, и катая из него плотные комки.