Склейки
Шрифт:
Мысль о Малышевой не дает мне покоя. Мне так ее жалко, что сосульки на крыше плавятся от моей жалости. Я иду под козырьком, и тугие холодные капли пару раз щелкают меня по носу. Думаю о словаре и не могу ничего придумать: кто его взял и куда дел? Может быть, стоит посмотреть на радио: вдруг это у диджеев случился приступ стремления к грамотности? Потом вспоминаю о радийной двери: кто скользнул туда, когда Малышева вышла из студии?
Аришка, прижимая к груди папку с листами новостийных распечаток, идет мне навстречу по лестнице.
– Привет! – радостно здороваюсь я. Один только Аришкин вид поднимает настроение.
– Привет! – отвечает она, улыбаясь во весь рот.– У меня счастье!
– И что за счастье?
– Виталь сказал мне, что Надьку берут третьей ведущей.
– Да ты что?! И кто же его уговорил?
– Сказали, что Малышева сама к нему ходила и просила назначить Надьку. Надька хорошая.
– Да, хорошая.
– Помнишь, как она пробовалась в «Утро»?
– Помню. Арин, мне надо спешить – у меня сейчас съемка.
Я ухожу. В голове у меня – куча жеваной пленки, отчаянный скрип механизма, который силится и никак не может поставить все кадры на место. Когда я думаю о Малышевой, мне кажется, будто она уже умерла и теперь ходит по инстанциям, заказывает самой себе гроб и место на кладбище: слишком большая цена за минутную ярость, за пьяные утешительные посиделки.
– Арина! – кричу я и сбегаю вниз по лестнице. Она – в дверях второго этажа.
– Да?
– Арин, ты не знаешь, когда эфир у Вертолетовой? Мне надо... спросить... у нее...
Я не могу придумать объяснения, но Аришка, добрая душа, готова подсказать, не дожидаясь никаких объяснений:
– Сегодня с шести,– отвечает она.
День тянется долго-долго. Я часто смотрю в окно, но там все никак не стемнеет, лишь тонкий серпик месяца бледнеет на голубом небе.
– Что? Да вы что! – говорит Данка в трубку.– Сейчас приедем. Надь, собирайся!
– Что случилось? – спрашивает Надька, деловито подтягивая к себе блокнот и ручку.
– Дед умер. В очереди за льготами.
– Да ты что!
Надька как раз пишет сюжет про эти самые льготы. Их только что объявили, и все пенсионеры, словно боясь, что не успеют, ринулись их получать. Так бывало всегда: в первые дни новых льгот там, где их выдавали, выстраивались жуткие очереди. Старики бранились, толкались, путались, кто за кем стоял, глотали таблетки, а уже на следующий день коридоры перед кабинетами пустели. И всегда чиновники делали вид, что не знают о социальных стариковских страхах.
Но Надька не успевает выехать. Спустя минуту после ухода она вновь появляется в дверях.
– Да почему? – кричит она, и резкий, как у чайки, голос эхом разносится по коридору.– Что тут такого?
Следом за ней идет Виталь. Он втолковывает ей что-то тихо и низко, почти шепотом. В кабинет не входит: манит к себе Данку, и они скрываются на курительном балконе.
Надька с обиженным видом усаживается на стул, демонстративно не снимая шубы.
– В общем, так,– объявляет Данка, входя в кабинет.– Звонили из областной администрации. Им звонили, что нам звонили, и они сказали, что в материале про льготы о деде не должно быть ни слова.
– Это кто так быстро сообразил им позвонить? – фыркает Надька.
Данка пожимает плечами.
– Так никто не собирается губернатора обвинять! – настаивает Надька.– Может, этот дед и так бы умер. Может, ему было пора. Просто душно, разволновался, вот и...
– Надь, все! Виталь сказал: вопрос закрыт.
– Да давай скажем. Пусть мне завтра влетит. Вали все на меня.
– Тебе это зачем?
– Да надоело это все. Как что, так пенсионеры прутся толпой, а так хоть подумают, стоит ли идти. И чиновники, может, что-то поменяют, чтобы давки такой не было. Может, поименно станут приглашать, талончики им дадут на время. Деды это любят, у них всю молодость поликлиника была по талончикам.
– Надь, вопрос закрыт.
– А...
– Виталь сказал, что нас знает, а потому просил позвонить ему, когда сюжет будет готов: придет смотреть, что мы туда впихнули. Ему звонили. Все. Пиши себе – про льготы.
Все пишут сюжеты. Данка ушла в студию набивать рыбу для подводок – выпуск уже сведен. Мы молчим, но тишина за нашими спинами вязкая, резиновая. Нам важен даже не столько этот дед: деда, безусловно, жалко, но в его смерти, возможно, никто и не виноват: просто так совпало, так случилось. Нам мерзко и противно от того, что не разрешили даже съездить, спросить, разобраться. Сказали «нельзя», будто «фу» – дрессированным собачкам.
– Бред! – неожиданно громко говорит Лиза.
– Ага! – раздраженно вторит ей Надька.
– Почему нельзя сказать?
– Вот и я говорю...
– А помните,– вступает Анечка,– как мы с мэром ссорились?
Девчонки согласно кивают, и на лицах их появляются вялые полуулыбки.
– А что было? – спрашиваю я, не заставшая того времени.
– А! Его тоже не показывали,– сообщает Надька.– У нас тогда учредителем была только городская администрация. И вот они по договору должны были перечислять нам какие-то деньги. Но, видимо, не маленькие. И вот мэр месяц не перечислил, второй не перечислил – и понеслось.
– И что?
– Директор – тогда еще был другой директор – пришел и сказал, чтобы мэра не было на экране вообще.
– Как это?
– А вот так. Мы его спрашиваем: а как же официальные городские мероприятия? Мы же не можем сделать вид, что их не было! А он: мероприятия пусть будут. А мэра не показывайте. И вот мы, как идиотки, снимаем расширенное заседание при главе города без главы города. Операторы в курсе. И вот, представляешь: полукруглый стол. На общих планах – одна половина дуги и вторая половина дуги, а центра – где сидит мэр – нету. Только, разве что, плечо его, по которому различить, кто это, совершенно невозможно. Ни одного синхрона. Все его заявления пересказываем обезличенно и своими словами, так что абсолютно непонятно, кто все это заявил. На мероприятиях, когда нужно брать интервью у него, проходим мимо с улыбочками такими идиотскими: извините, мол...