Склейки
Шрифт:
Веселье подбиралось к самому пику – чуть-чуть не хватало до того, чтобы почувствовать себя совсем хорошо,– как вдруг закончился коньяк.
– Грустно,– пожаловался Эдик и изобразил на своем лице такую запредельную грусть, что оба они тут же расхохотались снова.
– Пойдем купим? – спросила Малышева, тыча пальцем в окно, где через дорогу сияла витрина круглосуточного супермаркета.
– А что? Почему нет?
И они стали собираться. Малышева, поискав свой полушубок, нашла его на полу под столом, Эдик решил пойти так, чтобы, как он сам выразился, еще больше остыть.
– Не остынь совсем! – пошутила Малышева и тут же прикрыла рот, пожалев о своей шутке, которая показалась ей грубоватой. Эдик же расхохотался снова, и она прыснула в ответ.
Выключая свет в кабинете, Малышева чувствовала себя молоденькой девчонкой, сбегающей на дискотеку. В груди клокотала бурная радость, руки тряслись от волнения, а ноздри будоражил запретный сигаретно-коньячный Эдиков запах. Мелькнул перед глазами пушистый рукав серой короткой шубки, щелкнула клавиша выключателя, и все погрузилось в ночную, с желтыми городскими бликами, темноту. Хлопнула дверь. Малышева ойкнула:
– Ключ!
– Что? – протяжно спросил где-то рядом Эдик: в коридоре не было окон, и теперь она не могла его видеть.
– Ключ,– повторила Малышева.– На столе. Остался.
– Почему? – Эдиков голос приблизился и стал еще протяжнее.
– Не знаю,– ответила она как-то беспомощно.– Сумочку взяла, ключ туда не положила. Дверь захлопнула.
И тут он наклонился и поцеловал ее: жадным и бесконечным поцелуем. Его руки путались в длинном сером мехе, силясь его отодвинуть, искали полоску голого тела меж грубым краем свитера и поясом джинсов. Малышева задышала глубоко и вдохновенно, подстраиваясь под его ритм. Вокруг расцветала совсем уж ранняя малышевская юность с поцелуями в темных подъездах, и все было чудесно до тех пор, пока не всплыл снова в памяти поганый анекдот. «Мстили-мстили, мстили-мстили»,– ей казалось, будто воняющий туалетом поезд ездит у нее в голове по круговым рельсам. Возбуждение угасло, и Эдик отстранился.
– Что будем делать? – начиная говорить, Малышева вздохнула, чтобы восстановить сбившееся дыхание, и этот мимолетный вздох вернул Эдика к жизни.
– Пойдем в магазин.
– А потом?
– Вернемся сюда.
– Ключа же нет!
– Придумаем что-нибудь.
– Ты этого хочешь? – Получилось, что Малышева спросила с намеком; она слегка испугалась собственного вопроса.
– Пошли! – скомандовала она.– Запасной ключ должен быть внизу, у охранника.
– А чего смеялась? – спросил Эдик чуть погодя, когда они, пошатываясь, брели по коридору к лестнице.
– Я?! Когда?! – искренне удивилась она.
– Когда я тебя поцеловал.
– Анекдот вспомнила.
– Тот самый?
– Ага!
И смех, пенясь, словно выпущенное на свободу шампанское, потек по коридору верхнего офисного этажа, опьянил и ослабил их больше, чем коньяк, сделал податливыми и неустойчивыми, и, чтобы спуститься по лестнице, Малышевой пришлось схватиться за крепкую мужскую руку.
Перед дверью третьего этажа – первой дверью, оснащенной домофоном,– они остановились, пораженные глубоким раздумьем.
– А как мы вернемся обратно? – спросила Малышева.– Дверь-то захлопнется.
– А давай мы ее подопрем! – предложил Эдик.
– Чем?
– Сейчас мужчина найдет выход! – Он стукнул себя в грудь и ринулся к кабинету «Новостей». Вернулся через минуту, неся в руках растрепанный том словаря ударений. Словарь сунули между дверью и порогом, и дверь, терзаемая безжалостным доводчиком, осталась открытой.
Охранник внизу спал, запрокинув голову, храпя и причмокивая. Лицо его было красно, а через приоткрытое окошко доносился аромат свежего перегара.
Малышева, стараясь не смеяться, достала из сумочки зажигалку, чиркнула и поводила перед окошком. Эдик внимательно следил за ее манипуляциями.
– Ты чего? – спросил он наконец.
– Я думала – вспыхнет,– шепнула она тоном капризного ребенка.
Шутка была такой идиотской, что они рассмеялись – не над самой шуткой, но над ее идиотизмом. Боясь разбудить охранника, Малышева кусала рукав собственной шубы, и Эдик, зараженный ее примером, тоже немного покусал рукав.
Отплевываясь от серых приставучих шерстинок, они распахнули офисную дверь и выползли на заснеженное крылечко.
– Стой! – шепотом закричала Малышева.– Ключ! – И снова захохотала, упираясь в дверь обеими руками.
– Мужчина найдет выход! – сказал Эдик, снова стукнув себя по сигаретам, и приволок на крыльцо лежащий неподалеку обломок огромной сосульки.
Супермаркет встретил их неприветливо: слишком ярким светом, резким запахом селедки и креветок, сонными лицами продавщиц. Почти жалея, что пришла сюда, Малышева решила шикануть и тем самым хоть как-то оправдать свое присутствие. Она решительно подошла к витрине винного и велела продавщице достать бутылку самого дорогого вискаря, который стоил почти пять тысяч. Ей казалось, что выглядит она сейчас очень эффектно.
Эдик, едва за ней поспевавший, казалось, трезвел.
Когда они шли обратно к офису, он, сунув в карманы брюк замерзшие руки и зябко поводя плечами, заметил:
– Это как же я так смог?
– Ты о чем? – поинтересовалась Малышева.
– Я же в кабинете был?
– Был.
– Так я когда словарь брал, видел на столе свои ключи от офиса. Еще подумал: о чем это они мне напоминают? И куртку не взял, идиот...
Малышева пожала плечами. Ей снова стало весело от Эдиковых признаний, и селедочно-креветочное отчуждение исчезло.
– Бежим греться! – крикнула она и побежала вперед, скользя ногами по сырому свежевыпавшему снегу и с трудом удерживая в руках литровую бутыль.
Подбегая к крыльцу, они увидели, как обломок сосульки, крошась и скользя, выезжает, позволяя двери закрыться. Эдик рванул вперед и едва успел подставить плечо.