Сколько стоит рекорд
Шрифт:
— Ну? — сказал Олег.
Он посмотрел Борису в глаза. Потом положил ему руки на плечи. Видимо, хотел что-то сказать, что-то важное, очень нужное, но передумал. И лишь шепнул:
— Голова — два уха, не дрейфь…
На старт Борис Зыбин вышел в необычном состоянии. Он сам не мог бы сказать, что творится с ним. Все смешалось: и ярость, и обида за Олега, и восхищение его мужеством, и какая-то окрыленность, и лихая упрямая жажда — победить! Непременно.
Может быть, это и зовется вдохновением?!
Стартовый выстрел будто толкнул его в спину. Он рванулся, резко рубя коньками лед,
Он плохо помнил, что было дальше, как он бежал. Он видел только — соперник сразу отстал. И слышал: болельщики почему-то орут и орут. Так орут и так дубасят ногами и кулаками по дощатым стенкам, — кажется, вот сейчас трибуны развалятся, обрушатся на лед.
Его результат — 40,1. Неслыханные для Бориса Зыбина секунды!
Он, кажется, сперва и сам не поверил.
Но именно это время показал огромный электросекундомер в центре ледяного поля.
Именно это время засекли и все три судейских секундомера.
Эти удивительные секунды громко объявили репродукторы. И они ярко вспыхнули на световом табло.
Чемпионат мира кончился сенсационно. Прославленный советский конькобежец, чемпион Европы Олег Горев по сумме четырех дистанций занял всего лишь седьмое место. Это была «сенсация № 1».
А «сенсацией № 2» стал Борис Зыбин. Вовсе не выдающийся скороход вдруг занял второе место. Серебряная медаль!
Так бывают ли чудеса?
Видимо, все-таки бывают!
В газетах всего мира писали о «загадочном русском», о спортивном счастье, о том, что «лед скользкий» и прогнозы — дело весьма рискованное.
А «загадочный русский», смущенно отбиваясь от целой стаи наседавших журналистов, не мог ничего толком объяснить.
Неожиданной находкой для корреспондентов оказался мистер Бергман. Он подробно, с юмором, рассказал о злосчастной плитке шоколада. Теперь, после чемпионата, это уже перестало быть секретом. Рассказал он также, что Борис Зыбин жил в номере двадцать втором. Там, где привидения. Мистер Бергман предположил — то ли в шутку, то ли всерьез: а может, этот номер не заклятый, не невезучий, а наоборот — счастливый? И впредь тому, кто намерен стать чемпионом, следует жить именно в этом номере?
Корреспонденты наперегонки строчили в блокнотах.
И в вечерних выпусках газет рядом с фотографией Бориса Зыбина было напечатано о плитке шоколада и о двадцать втором номере гостиницы «Универсаль».
СУДЬЯ
Николай Михайлович Козаков — невысокий, плотный, с уже заметной лысиной — приехал на стадион почти за час до матча. Не торопясь, помахивая легким фибровым чемоданчиком, в котором лежала его спортивная форма, прошел под трибуну.
Возле нее, у входа в раздевалку, уже теснилась толпа заядлых болельщиков.
Козаков за долгие годы судейства уже знал в лицо многих болельщиков.
Вот этот «артист», например, всегда сидит на Восточной трибуне, внизу, и орет — похлеще любого пацана. А этот вот солидный интеллигентный мужчина — наверно, инженер или врач — однажды в порыве возмущения швырнул вниз, на поле, свою велюровую шляпу.
«Ждут», — подумал Козаков, проходя в судейскую комнату, расположенную рядом с раздевалками.
На него болельщики почти не обратили внимания. Он уже привык: толпа встречала футболистов, судья ее не интересовал.
«Обо мне вспомнят, лишь чтобы заорать: «Судью на мыло!» — усмехнулся Козаков.
Что ж, давно известно, судьям не аплодируют, судьям только свистят!
В пустой судейской он неторопливо переоделся, сделал небольшую разминку. Да, как-никак, уже почти сорок. Судить становится не просто: за девяносто минут так набегаешься! Мысленно прикинул, сколько он пробегает за матч: получалось примерно километров двенадцать…
Правда, пока силенок хватало. Иногда, шутки ради, к восторгу дворовых ребят, он один поднимал задок «москвича».
Но все-таки сорок — это сорок…
В открытое окно доносились обрывки разговоров зрителей.
— Продуют тбилисцы. Наши-то на своем поле. А на своем — и стены помогают, — услышал Козаков.
— И судья свой, — подхихикнул другой голос. — Ежели что… подсобит…
Козаков, досадуя, покачал головой. Среди истинных болельщиков всегда терлись какие-то недоверчивые типы, непременно предполагающие закулисный сговор между командами, грязные комбинации, подкуп игроков и судей.
Он прошел в раздевалку. Обе команды волновались. И хотя игроки напускали на себя равнодушие, Козаков чувствовал это волнение и в том, как трижды завязывал непослушные шнурки на бутсах левый край тбилисцев, и в том, как слишком старательно, слишком часто острил их вратарь, и даже в том, как безучастно, демонстрируя полное спокойствие, лежал на скамейке центрфорвард москвичей.
Особенно ощущалось это волнение от присутствия в раздевалке посторонних. Всех этих людей Козаков привык мысленно обозначать одним словом: «начальство». Все они в последние минуты перед игрой «накачивали» свои команды. Начальство, очевидно, всерьез полагало, что стоит ему, начальству, сказать футболистам перед матчем несколько «душевных», или строгих, или торжественных слов (в зависимости от обстоятельств) — и футболисты сразу повысят класс игры.
Козаков знал, как раздражают игроков эти «накачки», но поделать ничего не мог: начальство.