Сколько стоит рекорд
Шрифт:
Понятно теперь, почему так долго и так тщетно искал его Козаков. Ну конечно, — разыскивал его возле центрального нападающего, а он переместился на край.
«Так! — Козаков, словно подброшенный трамплином, вскочил с дивана. — Значит… Ясно. К сожалению, ясно!»
Да, все сразу стало ясно. Кочегура был «вне игры». Гол засчитать нельзя.
Козаков, мрачный, стоял посреди комнаты.
«Что же делать?»
Он сел к столу. Надо успокоиться, сосредоточиться.
«Итак — ну, ошибся. Ну, с кем не бывает?! Постарайся вперед не ошибаться. А пока забудь…
Забудь? А тбилисцы? Им-то, конечно, не забыть!»
Козаков вспомнил взволнованное, изборожденное струйками пота лицо капитана тбилисцев, когда тот подбежал к нему на поле. Черные мокрые кольца волос на лбу, путаница русских и грузинских слов, и жалкие, молящие, почти плачущие глаза. Да, да, этот могучий детина почти плакал от обиды и бессилия, от полной невозможности как-нибудь исправить страшную несправедливость.
Козаков вскочил с места, забегал по комнате.
«Вот черт! И кроме того: значит, кубком СССР будет кто-то владеть лишь по недоразумению?»
Он сердито потряс головой.
«А может, признать… Подать заявление…»
Козаков даже застонал.
«Какой позор! Неслыханно! Сам судья обвинит себя! Двадцать лет, двадцать безупречных лет… За эти годы хватало трудных положений. И я всегда умел… Всегда. А тут…»
Признать свою ошибку нелегко любому, но особенно судье. И как он будет потом судить? Ведь все игроки — конечно, все, и очень быстро! — узнают об этой истории. Весь его авторитет, все созданное годами, по крупице, все сразу рухнет.
Раздался телефонный звонок. Голос у Игоря был мягкий, сочный, как у певца, рокотал и переливался, как перламутровая раковина. Козаков недолюбливал этот «сольный» голос: слишком красивый; такому только болтать да болтать!
— Молодец, старик! — радостно гудел Игорь. — Я говорил: москвич москвичей не подведет!..
Козакову показалось, что Игорь даже заговорщицки подмигнул ему.
«Значит… — кровь бросилась Козакову в голову. — Игорь думает… я нарочно… Нарочно…»
Вдруг обессилев, не отвечая ни слова, он медленно положил трубку.
«Так… Как же я не сообразил?! В самом деле… Могут решить, что я умышленно… Да, подсуживал…»
Снова тревожно зазвонил телефон.
«Игорь. Беспокоится. Почему я не ответил…»
Козаков не взял трубку, сел к столу. Долго еще раздавались протяжные, зовущие звонки. Наконец, коротко тренькнув, телефон умолк.
Козаков достал лист бумаги. На минутку задумался. Сверху крупно написал:
«В Федерацию футбола СССР».
И чуть пониже:
«Заявление».
* * *
Заседание президиума Федерации было назначено на шесть часов. А в пять у Козакова дико разболелась голова. Это случалось с ним изредка: военная контузия все еще давала о себе знать. Он позвонил, сказал, что не придет. Да и что он может добавить к своему заявлению?!
В шесть часов он сидел дома и мысленно представлял себе, что сейчас происходит в президиуме. Вот началось заседание. Вот зачитали его заявление. Все, конечно, изумились. Кое-кто растерялся так, словно с потолка вдруг сорвалась люстра.
Ну, тбилисцы, конечно, рады. Еще бы! А москвичи? Он на минуту представил себе широкое плоское лицо тренера московских спартаковцев Шипова. Тот, вероятно, поднял брови и быстро-быстро проводит языком по губам: он всегда так облизывается, когда удивлен, или волнуется, или сердится. Шипову, конечно, досадно. Кубок уже был спартаковским, а теперь опять начинается заваруха.
А как ведут себя члены президиума?
Козаков прикрывает глаза, и тотчас память, словно фары автомобиля ночью, четко и резко выхватывает из темноты одно лицо и другое, и третье. Но какое выражение на них? Козаков пытается представить себе и не может.
Так прошел час, полтора… Боль в голове постепенно стихала, уходила куда-то вглубь.
Жена тихо вошла в комнату, что-то бесшумно переставила в буфете и так же неслышно вышла. Нынче весь день муж глядел исподлобья, «сычом». Лучше оставить его одного.
«Затянулось», — думал Козаков.
Он договорился с Акимовым, что тот сразу после заседания позвонит ему. А звонка все нет…
Время тянется нестерпимо медленно.
«А меня там, наверно, кроют! В хвост и в гриву! — думает Козаков. — Еще бы, такую грубую ошибку допустил. И в такой ответственной игре! Разрешат мне впредь судить всесоюзные встречи? Или снизят на республиканские?»
А звонка все нет.
«Спартаковцы, наверно, разобидятся, — думает Козаков. — Поднимут бучу. Игорь их настропалит…»
Вдруг зазвонил телефон. Козаков схватил трубку. Но звали дочь. Через несколько минут телефон опять зазвонил. Это был Акимов.
— Наконец-то! — сердито пробормотал Козаков.
— Раньше никак! — объяснил Акимов. — Все заседали…
— Ну?
— Твое заявление одобрили. Назначили переигровку. На завтра.
— Влепили?
— Тебе-то? По первое число!
— А москвичи как? Шипов?
— Поворчали, конечно. Не без того. Шипов поначалу так яростно лизал губы — я думал, кожу сдерет. — Акимов усмехнулся. — А в общем, согласны на переигровку. Но главное, самое интересное, — обе команды подали заявления. И знаешь, в обоих одинаковый конец. Будто сговорились…
— Какой еще конец?
— Обе команды просят, чтобы переигровку опять судил ты.
Козаков не отличался чувствительностью. Наоборот, был жестковат и суховат. А тут вдруг, к удивлению, ощутил, как горло перехватила судорога. И, боясь, что Акимов заметит, как изменился его голос, грубовато кинул: