Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кольт одиннадцатого года
Шрифт:
— Два конца, два кольца, посредине — гвоздик. Что это такое, друзья мои?
— Дело о краже в квартире гражданина Палагина, — отгадал Казарян.
— Правильно, — подтвердил Смирнов. — Давай о деле поговорим. Начинай.
— Сегодня утром Миня Мосин рекомендовал меня, как заказчика, персональному краснодеревщику Палагину Петру Федосеевичу. Я сказал, что мне необходимы стенды-шкафы для коллекции миниатюр XIX века, камей и медальонов. Зная о прекрасной домашней коллекции Палагина, хотел бы иметь нечто подобное. И подсунул ему планчик квартиры, будто бы моей, а на самом деле вариацию на темы
Тотчас предъявив удостоверение, коллекционер превратился в милиционера и попросил ответить Петра Федосеевича на вопрос, не приходил ли к нему кто-нибудь с подобным предложением.
Оказывается, с полгода назад с подобным предложением обращался один гражданин. Петр Федосеевич даже примерный эскиз набросал по его заказу, но больше человечек не являлся…
— Стоп, — прервал его Смирнов. — Человечек — это есть фигура твоего красноречия?
— Отнюдь. Это единственная характеристика, которую мог дать Петр Федосеевич.
— Два конца, два кольца, а посередке — гвоздик. Сережа, как ты считаешь? — спросил Смирнов.
— Похоже, Саня, — ответил ему Ларионов.
— Может, объясните, о чем вы? — обиделся за свое неведение Казарян.
— Сережа вышел на деятеля промысловой кооперации Леонида Михайловича Берникова, у которого в последнее время прорезался интерес к заезжим домушникам. А при Берникове вьется некто, характеристика которого и с сережиной стороны ограничивается одним-единственным словом — «человечек».
— Горячо! Ой, как горячо!!! — заорал Казарян.
— Пока что лишь тепло, Рома, — осадил его Смирнов. — Ну да, у нас есть серьезнейшие основания подозревать гражданина Берникова Леонида Михайловича в желании вложить свой капитал, тайный капитал, не совсем законным образом в ценности на все времена. А дальше что? Дальше ничего. Пока коллекция не будет обнаружена и так, чтобы мы могли доказать, что она — в берниковском владении, он чист перед законом.
— Да понимаю я все это, Саня! — Казарян уже не сидел барином, а бегал по кабинету. — Главное — лошадь — в наличии, а телегу мы ей быстренько приделаем!
— Начинается черная маета, ребята, — сказал Смирнов. — Давайте прикинем, что и как. Первое — обнаружение и опознание человечка. Кто берет?
— Я, — вызвался Ларионов.
— Второе — Берников. Его контакты, времяпрепровождение, интересы и — главное — его берлоги, как официальные, так и тайные.
— Я, — решил Казарян и тут же начал ставить условия. — Но только предупреждаю, Саня, все эти дела — и мои, и Сережины — требуют серьезного подкрепления. Нам необходимы каждому по два оперативника в помощь, это по самому минимуму. Иди к начальству, размахивай письмом Комитета по делам искусств, ручайся, но людей обязательно выбей.
— Людей я постараюсь выбить.
— Не постарайся, а выбей! — поддержал Казаряна Ларионов. — Хватит на амнистийные трудности ссылаться, кончилось уже все, выбей — и никаких разговоров.
— Разговоры будут, — вздохнул Смирнов. — Но выбью.
Людей — молоденьких, только
Человечка Ларионов определил на раз, два, три. Вернее, сложил из двух человечков одного. По фотографии Владик определил своего человечка, а Петр Федосеевич — своего. А на фотографии фигурировал Дмитрий Спиридонович Дудаков, завскладом артели «Знамя революции», где начальствовал над производством Леонид Михайлович Берников.
Ларионов приставил к Дудакову двух горячих пареньков из пополнения, а сам ринулся на подмогу Казаряну.
Леонид Михайлович Берников, наделенный ярко выраженным холерическим темпераментом, незаурядной энергией, требовал к себе внимания пристального и непрерывного: Казарян, наблюдая вместе с Ларионовым за тем, как грузит в полуторку узлы и этажерки Леонид Михайлович Берников, продекламировал из Фета:
Как первый луч весенний ярок! Какие в нем нисходят сны! Как ты пленителен, подарок Воспламеняющей весны!— разумея под подарком воспламеняющей весны Леонида Берникова.
Начальник производства артели «Знамя революции» усадил в кабину жену, а сам вместе с дочкой забрался в кузов. Полуторка тронулась.
На дачу, на дачу! Катили по Ярославскому, Дмитровскому, Ленинградскому, Можайскому, Калужскому, Рязанскому шоссе полуторки и трехтонки, набитые небогатым дачным скарбом: матрасы и одеяла, корыта и умывальники, табуретки и столы, керогазы и примусы, ночные горшки и зеркала. Прочь от надоевшего за зиму города, прочь от коммунального многолюдства, прочь от знакомых лиц, каждодневных единообразных перемещений, прочь от столичной неволи. К улочкам, заросшим желтыми одуванчиками, к вечерней — с туманом — прохладе, к извивающейся речушке, к волейбольным площадкам меж сосен, к выдуманной дачной свободе.
Роскошествовали в собственных виллах, ютились у знакомых, снимали у круглогодичных. Ввергали семейный бюджет в кризисное состояние, залезали в долги, отказывали себе в самом необходимом… Но — на дачу, на дачу!
Для того чтобы ни свет ни заря мчаться под нежарким солнцем раннего утра к электричке, для того чтобы поздним вечером, изнемогая под непосильной тяжестью авосек и рюкзаков, возвращаться к временному своем очагу и тут же засыпать от усталости на неудобной раскладушке.
Только не такой был Леонид Михайлович. Поселив семейство в Кратове, то ли у дальних родственников, то ли у ближайших друзей, он посещал милый теремок на берегу пруда лишь в выходные дни, отдавая будни трудам и заботам в Москве.
Ужасно деловитый, в синем сатиновом халате, он метался, руководяще размахивая руками, по производственным помещениям и территории артели. В солидном костюме из чисто шерстяной ткани «метро» навещал свое кооперативное начальство. В бабочке из крученого шелка требовательно появлялся у смущенных смежников.
Вечерами — заботы. Заботился он о тридцатилетней искусственно-платиновой блондинке Зиночке Некляевой, чей бревенчатый обихоженный домик в селе Хорошеве он навещал ежевечерне и, как водится, охранял покой владелицы еженощно.