Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кольт одиннадцатого года
Шрифт:
— Ну, а теперь можно? — поинтересовался Смирнов.
— Еще десять минут, — отрубил майор Нечаев.
— Что же моего доктора проморгали? — насмешливо спросил Смирнов.
— Машины скорой помощи и санитарные машины пропускаются беспрепятственно. По инструкции.
— А мы по инструкции, значит, через десять минут. Майор Нечаев вскинул руку с часами.
— Через восемь.
— Что происходит? — решился наконец на главный вопрос Смирнов.
— Регулярные части введены в Москву для поддержания порядка, — четко и неясно ответил майор Нечаев.
— А мы порядок не поддерживаем? У нас, следовательно, беспорядки?
— Возможны беспорядки, — Нечаев еще раз козырнул и удалился к газикам, в которые уже рассаживалась грозная шестерка.
Ровно через семь минут две милицейские машины взобрались на Ленинградское шоссе и, на всякий случай не торопясь, покатили на Петровку. У площади Маяковского улица Горького была перекрыта, и им пришлось ехать не по привычному бульвару, а по Садовому кольцу, завернув с Каретного ряда.
Смирнов выбрался из «Победы» и ощутил нечто необычное в ночном существовании МУРа. Он поднял голову: окна кабинета Самого ярко светились.
Удобно посещать начальство поздно ночью: ни безнадежной очереди сослуживцев, ни телефонных звонков, каждый из которых отодвигает радость встречи с любимым руководителем на несколько минут, но главное — нет культурной и бдительной секретарши Веры, твердо знающей, кого пускать, а кого не пускать.
Распахнув по очереди две тяжелые двери, Смирнов очутился в кишкообразной резиденции главного своего начальника.
Главный его начальник стоял на телефонном столике, придвинутом к дальней стене, и снимал с этой стены портрет в рамке из красного дерева.
— Здравствуйте, Иван Васильевич! — не по уставу поприветствовал Смирнов.
Сам резко повернулся на смирновский голос, столик под ним зашатался, и портрет выскользнул из рук, грохнулся и замер у стены. Был, так сказать, поставлен к стенке.
— Ты что же это наделал, мерзавец?! — то ли у Смирнова, то ли у себя грозно спросил Сам, осторожно ступил со столика на стул, а со стула неловко спрыгнул на пол.
— Это не я, это вы сами, — некультурно обиделся Смирнов. Сам молча стоял, рассматривая портрет, стоявший на полу. Сверху вниз. Отвлекся:
— Это не ты и не я. Это он, — кивнул на портрет Сам. — Иди сюда.
Смирнов подошел. Сквозь решетку трещин в стекле смотрел на него гражданин в пенсне, со множеством ромбов в петлицах. Довоенный еще портрет. Смирнов заметил некстати:
— Стекло какое хорошее — аккуратно треснуло. Оконное бы сейчас мелкой крошкой осыпалось.
Сам глянул на него, как на дурачка, усмехнулся, не скрывая удовлетворения:
— Радостная и, к великому счастью, соответствующая действительности картинка: несгибаемый Лаврентий за решеткой.
— За какой решеткой? — тупо, боясь понимать, спросил Александр.
— За тюремной, Александр, за тюремной! — ликующе злобно прокричал ему в лицо Сам. — Господи, счастье-то какое!!!
— Иван Васильевич, как же так?!
— А так, вот так и эдак! — Сам суетливо расставил мебель по местам. — Скотина, палач, вонючка!
Постоял, подумал, схватил портрет и, как дискобол, швырнул его на ковровую дорожку. Картинкой вниз. Успокоенный, прошел к столу, зажег лампу, уселся.
— Может, вынести его? — предложил свои услуги Смирнов.
— Пусть лежит. Глаз радует, — возразил Сам и растер обеими руками лицо. — Садись, поговорим. Нам теперь о многом говорить надо.
— У меня к вам срочное дело, Иван Васильевич.
— Сейчас самое срочное — это, — Сам кивнул на распростертый портрет.
— Мне один войсковой майор уже объяснил, какое дело сейчас самое важное, — сказал Александр и сел в угол между столами, письменным и заседательским, — а оказывается, и самое срочное.
— Где это он тебе объяснил?
— На углу Чапаевского и Ленинградского шоссе. В Москву войска ввели, Иван Васильевич.
— Знаю.
— Нам не доверяют, да?
— Не в этом дело, Саня. Не доверяют кое-кому поважнее нас с тобой. — Сам опять вылез из-за стола, подошел к портрету, приподнял его, еще раз посмотрел на гражданина в пенсне. — Пятнадцать лет на эту рожу глядели и видели, что рожа-то мерзавца и убийцы. Однако терпели, молчали, уверяли себя, что внешность обманчива. Ни хрена она не обманчива.
Оставив портрет лежать картинкой вверх, Сам возвратился на свое место.
— Личико, конечно, не ахти, — резюмировал Смирнов.
— Он мне волосы трепал, Ванькой называл, скот! Это в порядке поощрения, Саня, за санацию Москвы к восьмисотлетию. А я стоял и благодарно улыбался. Неужели конец безнаказанному хамскому самодурству и нашему трусливому раболепству?! Саня, теперь в наших силах не допускать этого больше.
— Я человек маленький. Я в высокой политике не силен.
— Это не политика. Это — или-или. Или мы — молчаливое послушное стадо, или мы — люди.
— А я человек и всегда был им. И на войне, и здесь. Твердо знаю одно: должен честно и добросовестно делать свои дела, чтобы быть чистым перед народом и страной.
— А кто будет делать наше общее дело?
— Каждый делает свое дело, и это есть наше общее дело.
— Общее дело надо делать вместе, Саня. Ты сейчас пугаешься еще неведомой ответственности за все, твоей личной ответственности. А нам придется отвечать прошлому и будущему. Так что думай, много думай, Саня. — Сам хлопнул ладонью по столу, кончая абстрактный разговор и приступая к конкретному — Ну, что там у тебя срочного?