Сквозь черное стекло
Шрифт:
СЦЕНА 5. КАБИНЕТ ДОКТОРА ШОФМАННА. ДЕНЬ. ЗИМА. 1922 г.
(вся сцена на финском языке)
Амалия Андреевна поднимается по лестнице подъезда. Подходит к двери с множеством медных табличек. Одна из них сообщает, что здесь принимает пациентов доктор Шофманн, приват-доцент. «Психоанализ и психические болезни. Конфиденциально» – свидетельствует надпись.
Амалия Андреевна дергает звонок. Дверь открывается. Медсестра по-фински приглашает её войти. Она входит в приемную, садится,
– Прошу вас, Амалия Андреевна. Извините, заставил ждать, – доктор Шофманн привычно улыбается.
– Ничего. Простите за неожиданный визит, доктор.
– Прошу вас.
В самом кабинете доктора ничего медицинского собственно нет. Стоит у стены кушетка для пациентов, рядом с ней у валика-изголовья стул для доктора. Классическая мизансцена для психоанализа. Амалия Андреевна идет мимо кушетки и садится к столу. Шофманн садится напротив. Молчат.
– Что случилось на этот раз, – осторожно спрашивает доктор.
– Плохо с ним, доктор… С ним очень и очень плохо. Он тяжело болен. Поверьте, я не мнительная, дело не в этом. Я же вижу. Он болен.
– Давайте по порядку. Что случилось на этот раз?
– Он собрался уйти из театра. Практически уже ушел. Отказывается от контрактов, от гастролей.
– Снова депрессия?
– Нет, совсем наоборот. У него появилась какая-то идея-фикс. Какой-то психоз. Да, именно. Я знаю это его состояние очень хорошо, поверьте. Живет как во сне. Говорит сам с собой, бормочет. Словно он что-то репетирует, готовит какую-то роль. Но! – она сделала паузу, – у него нет сейчас никакой новой роли. Понимаете?.. Он снял какое-то помещение, при наших-то расходах. Пропадает там день и ночь. Я думала вначале, что он хочет открыть студию, театральные классы, давать уроки. Ничего подобного.
Амалия Андреевна тяжело перевела дыхание.
– Я не могу это больше видеть, его надо спасать. Надо что-то делать.
– Но что я могу сделать, Амалия Андреевна, дорогая моя? Что я могу? – Шофманн для убедительности развел руками.
– Но вы же доктор. Вы лечили его. Удачно лечили… Вы наблюдаете его больше года.
– Тогда у него была депрессия. Это было довольно просто. У кого тогда ее не было.
– Что же делать?
– Я не могу помочь пациенту, если он сам не хочет лечиться. А он не хочет. Вы это знаете. – довольно раздраженно сказал доктор, и добавил спокойнее. – Попробуйте отвезти его в Вену к доктору Фрейду, его авторитет, возможно, как-то сумеет убедить. Хотите я напишу письмо?
– Какая сейчас Вена, – Амалия Андреевна горько усмехнулась. По ее щекам потекли слезы. – Ну, что же мне делать. Что делать.
– Если честно сказать, – вдруг понизил голос Шоффман, – Я их иногда совсем не понимаю.
– Кого? – Амалия подняла на него глаза.
– Русских. Они совершают порой такие поступки. Такие. Я даже не понимаю их мотивацию, хоть я и психолог. Это как у Достоевского. Вы читали его?
СЦЕНА 6. ВХОД В ТЕАТР. ВЫБОРГ. ДЕНЬ. ЗИМА. 1922 г.
У входа останавливается такси. Выходит Евлахов. Неторопливо, с достоинством входит в театр. Двое прохожих у афиши с нескрываемым интересом смотрят на него.
СЦЕНА 6А. ВЕСТИБЮЛЬ ТЕАТРА. ВЫБОРГ. ДЕНЬ. ЗИМА. 1922 г.
В вестибюле театра толкутся первые зрители. Тут же и поклонницы Евлахова, обсуждают какие-то театральные новости. Заметив своего кумира, они пылко бросаются к нему.
– Николай Павлович, Николай Павлович! Одну минуту! – пытаются они преградить ему дорогу.
– Нет, нет, милые мои, – улыбается он, – не сейчас. Не сейчас.
Он решительно направляется по лестнице, ведущей в служебные помещения.
– Евлахов! Вы гений! – кричит ему вслед одна из восторженных поклонниц. Среди ее подруг раздаются аплодисменты.
СЦЕНА 7. ТЕАТР «АНТРЕПРИЗА». ЗАЛ. ВЫБОРГ. ДЕНЬ. ЗИМА. 1922 г.
Только что закончилась репетиция. Актеры уже разошлись, кто куда. Только двое из них еще собирают бумаги, вещи, лежащие в креслах первого ряда.
На сцене рабочие монтируют декорацию к вечернему спектаклю. Откуда-то сквозь дверь доносятся звуки репетиции канкана под пианино.
В зале возле режиссерского столика, стоящего в проходе между рядами, сидят директор театра Эммануил Карлович Жиромский и его гости: немолодой мужчина г-н Герц из Германии и его юная помощница Магда. Пьют чай. Говорят по-русски, причем Герц явно с трудом, поэтому периодически Магда переводит для него на немецкий язык, сказанное Жиромским.
– Какой у них может быть взлет, уважаемый профессор, какое новаторство? – не прерывая беседу, Жиромский кивает актерам, последними покидающими зал. – Дикарство и варварство. Вот все, что может быть в Совдепии, более ничего. Кухаркины радости. Поговорите с бежавшими оттуда. С тем же Евлаховым.
– А Меерхольд? А Евреинов? – не соглашается вежливо Герц.
– А что Меерхольд… Он кончился на «Маскараде». Ничего лучше он не поставил. Сейчас – чиновник театрального отдела. Смешно! Ставит агитки.
Внезапно Жиромский умолкает на полуслове. В зал входит Евлахов, в распахнутом пальто, посвежевший, гладко выбритый. Трудно сейчас в нем узнать измученного неведомой психической болезнью человека, который утром, сидя на кровати беседовал сам с собой.
– Надеюсь, не опоздал? – улыбается Евлахов, подходя к столику. – День добрый господин Герц, здравствуйте Эммануил Карлович, здравствуйте Магда.
Жиромский подходит к Евлахову.
– Николай Павлович, голубчик, – негромко говорит он, – зайдите ко мне после беседы раз уж вы тут.
– Ну, я же все вам сказал, дорогой мой. Я не еду ни в какую Германию.
– Не говорите ничего сейчас. просто зайдите. Умоляю.
И обращаясь к гостям, уходя, добавляет:
– Я сейчас распоряжусь еще насчет чая. Не буду мешать…
Николай Павлович снимает пальто, садится. Наливает себе чай.
– Где будем беседовать? Здесь? – спрашивает он.