Слепая ярость
Шрифт:
— Так что же, дядя Ник, значит, вы все-таки можете видеть?
— Разумеется. Раньше ты этого не замечал? — тихонько, чтобы не разбудить спящих соседей, рассмеялся Ник.
— Ой, ну зачем вы мне голову дурите, дядя Ник? Ведь я же знаю, что вы на самом деле…
Билли запнулся.
— Понимаешь, малыш, — мягко сказал Ник, — можно видеть не только глазами…
Мальчик не понял, что имел в виду Ник, но переспрашивать постеснялся. Но ему не давал покоя другой вопрос, который он и решился наконец задать:
— Дядя Ник, а вы воевали, да?
— Точно.
— И… Это
— Там много чего случилось… Например, именно там, во Вьетнаме, мы подружились с твоим отцом.
— Ну да? — удивился Билли.
— Да-да… Мы совсем молодые парни были тогда. И твой отец нравился мне больше всех других ребят из взвода, — а у нас там было много отличных парней. Я так радовался всегда, когда видел его, мы подолгу разговаривали, смеялись. И всегда старались держаться поближе друг к другу. Мы там много возились со всякой взрывчаткой… И вот в конце концов пришло нам время возвращаться домой. Ну и мы, конечно, решили отпраздновать предстоящее возвращение. Было так здорово, весело… И тут вдруг противник совершил на нас налет. Мы схватили свои винтовки и бросились в бой. Мы с твоим отцом должны были отвлечь врага на себя — раньше тоже такие штуки делали. И вот мы с ним пошли вдвоем по ночным джунглям…
Ник остановился, не зная, как рассказывать дальше. Врать мальчишке не хотелось, а говорить правду тем более не стоило.
— А потом, дядя Ник? — нетерпеливо спросил Билли, глядя на него широко открытыми глазами.
— Потом был бой, — скупо сказал Ник. — Вот тогда я и потерял зрение. Попал в плен. И больше с тех пор никогда не видел твоего отца.
Билли показалось странным, что Ник так быстро закончил рассказ: чего-то как будто бы не хватало.
— А отец — с ним все в порядке было?
— Твой отец отличный парень был, просто отличный. Ладно, малыш, давай-ка спать… Тебе не холодно?
— Нет, дядя Ник. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, Билли.
Ник затих, а Билли долго еще лежал в темноте, для пущего уюта подвернув под себя ноги, и думал об отце.
Он плохо помнил его. Запах крепкого табака, прикосновение сильных рук… Вот отец подбрасывает его высоко к потолку, ловит, снова подбрасывает, а он, дурачок, плачет со страху… Вот они сидят во дворе и вместе пускают мыльные пузыри… Вот Билли бежит навстречу отцу, спотыкается, падает, расшибает в кровь коленку, ревет («Ой, неужели я таким плаксой был?»), а тот совсем не утешает его и только говорит: «Вставай-вставай, ты же мужчина», а коленка болит ужас как, и так хочется пожаловаться… Какая-то странная песенка, которую пел ему папа, — про маленьких бегемотиков, живущих на деревьях, и про леопардов, летающих по небу… Какая-то ссора между мамой и папой, они кричат друг на друга, а он, Билли, опять плачет…
И самое приятное воспоминание — поездка на океан. Огромные волны, накрывающие Билли с головой, густая горькая вода, залезающая в рот, в нос, в уши, щиплет глаза и разбитую в очередной раз коленку… Билли сидит на горячем песке, завернутый в большое розовое полотенце, а папа принес сахарной ваты на палочке и большие желтые плоды… А вот он учит Билли плавать, понарошку топит его и все время твердит одно: «Не бойся, никогда не бойся» — это запомнилось очень хорошо…
«Он, наверное, очень храбрый, мой отец, — думает Билли. — И на войне такой был, и вообще».
Хорошо, что мама решила отпустить его к папе вместе с дядей Ником. Папа, конечно, такое знает, чего не знает никто, и научит чему-нибудь интересному… И они будут гулять все вместе, втроем: Билли, папа и дядя Ник, и все будут думать, что у него целых два папы, и пусть думают, ведь дядя Ник тоже очень хороший и добрый, и веселый такой, и не жадный, вот только жалко его, что слепой, а может, он все-таки видит что-нибудь, ну хоть немножко, вот бы хорошо…
Автобус отмерял милю за милей, а Билли уже спал, положив голову на плечо Ника.
Слушать, как распекает тебя шеф не очень-то приятно даже по телефону, но куда деваться? Пролопушил — так и лопай теперь свое собственное вонючее дерьмо, браток. Но уж слишком босс разошелся…
— Извините, мистер Мак-Реди, но если бы не этот чертов слепой…
— Я не хочу больше слушать об этом слепом, ты понял, Ибаньес? Три сраных балбеса не могут сладить с одним калекой — что за бред? Если ни на что не способен — нечего и оправдываться? Убили, придурки, эту бабу — ладно, черт с ней, хватило бы нам и мальчишки. Но ты и его упустил, олух!
— Но, мистер Мак-Реди…
— Заткнись! Свои объяснения ты можешь засунуть себе в задницу или в манду какой-нибудь девке! А мне нужен сын Дэвероу!..
Ибаньес только поскрипывал зубами. Что ж, так мир устроен: кто круче — тот и прав. Собака не может позволить себе оскалиться на хозяина. И как ты по ступенькам ни поднимайся — всегда кто-то будет располагаться выше тебя. И поплевывать оттуда, и покрикивать… Спорить, доказывать — бесполезно: раз ты ниже — ты всегда виноват.
— Ну что ты там заглох? Язык проглотил?
— Мистер Мак-Реди, все будет путем, не беспокойтесь. Им от меня уйти не удастся: их следа я не потерял. Я уже поджидаю их в одном местечке, где у меня имеются подходящие ребята для такой работенки. Так что им деваться просто некуда, поверьте. Малец завтра будет у вас, а этому проклятому слепому я…
— Опять слепой! Твою мать, довольно! Короче, если не доставишь мне щенка, то будешь сам и слепой, и косой, и хромой! Работай, бездарь, работай! Всё!
На том конце провода бросили трубку.
— Козел… — злобно процедил чернобородый Ибаньес и в бессильной ярости плюнул на телефон.
— Альмавиль, — объявил водитель автобуса в микрофон. — Стоять здесь будем десять минут, так что не задерживайтесь.
Потягиваясь спросонок, Ник и Билли выбрались наружу. Ярко светило солнышко, было сухо и жарко — и до чего же приятно по контрасту с минувшей дождливой ночью.
Автобусная станция располагалась на самой окраине Альмавиля. Пыльная пустынная улочка уходила в глубь этого затрапезного городишки, а по другую сторону раскинулись бескрайние кукурузные плантации.