Слепцы
Шрифт:
Он понимал, что так или эдак, а из рощицы он не уйдет, тут останется. Но вот последний его миг зависел от настроения этого угрюмого ватажника в полушубке, забрызганном кровью.
– Не вспомнишь?
– Так и вспоминать нечего…
Рык чуть наклонил голову, словно прикидывая, примеряясь, – так обычно примеряются лесорубы, перед первым ударом топора по дереву. Так же вот когда-то смотрел на дерево, которое собирался срубить, и отец Хвоста. И почему-то Хвосту вдруг вспомнилось, как приносил он отцу на вырубку еду, как наблюдал с восторгом и благоговением
Вспомнил он и о том, какие громадные сосны росли возле их села – высотой до неба, неохватные, и о том, каким сказочным витязем, повергающим наземь великанов, выглядел отец.
Больше никогда в жизни не видел Хвост таких сосен. И умрет сейчас привязанным к чахлому дереву, ствол которого легко можно обхватить руками, даже скрученными за спиной.
Рука Рыка легла на рукоять кинжала.
– Постой, постой, – всполошился Хвост. – Вспомнил я. Вспомнил. Я ведь в шайку Кулака не просто так попал, меня ж в порту схватили. И сам Старый Крыс со мной разговоры вел, спрашивал про все. Старый Крыс знает, для кого нанял меня и других. Должен знать.
– Кто такой?
– Его в Порту все знают. А в городе все слышали о нем. Он места среди нищих определяет, решает, кому можно побираться, кому нет. И где. У него пальцев на левой руке нету, но в правой – силища неимоверная. Одной рукой горло здоровенному рыбаку раздавил. Даже хребет лопнул, я сам видел, – Хвост заискивающе улыбнулся, глядя в глаза Рыка. – Вы его поспрашивайте, только добраться до него непросто.
– Старый Крыс, – медленно, вслушиваясь в каждый звук, повторил Рык. – Хорошо.
Рык оглянулся на ватажников, поправил на голове шапку:
– Выезжаем.
Сани выползли из рощицы на тракт. Хвост и Рык остались одни.
Рык медленно вытащил нож, тронул острие пальцем.
Хвост, не отрываясь, смотрел на лезвие.
В живот? Или в сердце?
Если недоволен ватажник, то умирать с раной в брюхе придется долго.
– Я больше ничего не знаю, – извинился Хвост. – Все сказал…
– Я тебе верю, – Рык подошел к Хвосту, наклонился к его уху. – Не нужно было тебе из сотни своей бежать.
– Дурак, что из дому ушел, – возразил Хвост. – Дурак…
Его тело дернулось и обвисло на веревках. Рык хотел вытереть лезвие ножа об одежду убитого, но передумал, сунул несколько раз в снег и вытер об полу своего полушубка.
Сбежал к тракту, пробежал мимо обоза, вскочил на передние сани.
– Я не хотел, – сказал Хорек Деду, когда рощица скрылась из виду. – Я не знал…
– Не знал, – согласился Дед. – И кто бы знал? Мужики это тоже понимают, не сомневайся.
– А Дылда?
– Что Дылда? Дурак он, твой Дылда. Позлится и остынет, – Дед держал вожжи левой рукой – берег правую, – постанывал, когда сани дергались. – Заживет рана – он и успокоится.
– А скоро? У него вся одежда в крови, в рукаве здоровенная дырища…
– А это как на роду написано. Если Кривой
– Ядом?
– Зачем ядом? Дерьмом. Можно конским или даже своим. Верная смерть, имей в виду.
Хорек кивнул.
– У тебя-то рука болит? – спросил Дед.
– Болит, – признался Хорек. – Я… Мне показалось…
– Показалось… В такую бурю что угодно показаться может, – Дед оглянулся на Хорька через плечо. – Видел кого-то?
– Показалось…
– Кого видел?
– Сотника. Показалось, что он нас догнал, напасть хотел. Только мертвый…
– Мертвый… Раньше так и было. Старики рассказывали – было. Нельзя было просто так убить человека. Да и животину – тоже нельзя. Нужно было прощения просить. Откупаться…
Хорек глянул на свою перевязанную ладонь и спрятал ее за пазуху.
– Раньше и мертвяки оживали, и всякая нечисть шастала. И в лесах, и в городах, и в селах… Куда ни плюнь. Мне дед рассказывал, а ему его дед, а тому – его, – Дед махнул левой рукой, дернул повод, и лошадь недовольно оглянулась, – что в лес тогда не ходили поодиночке, опасались. А если нужно было за дровами или на охоту, то все по правилам делали: просили разрешения, лишнего не брали, потом благодарили, платили чем положено… А чтоб соседа своего убить или кого другого жизни лишить – такого и в помине не было. Если на тебе кровь была, то те… другие… могли унюхать, выследить и убить, а то и замучить. А если сами не узнавали, то обиженный покойник, который обманом убит или не похоронен, шел сам к ним, жаловался…
– Только обиженный?
– Только обиженный, – подтвердил Дед. – Нет, всякий мог пойти, но если без причины месть призывал, то его те, темные, хватали и так мучили, что кричал он и дни, и ночи, остальных предупреждая. Дни и ночи…
– А почему сейчас не так?
– Сейчас… А нашелся у людей защитник. Витязь силы невиданной, а у него советник – колдун, всю премудрость земли постигший. Всю какая есть. И придумал колдун, как людей от тех, от темных, защитить, как темное от светлого отделить. Придумал… – Дед вздохнул. – Чтоб ему… И защитил.
– Так это хорошо? – спросил Хорек. – Теперь и в лес можно идти, и куда угодно… А как он отделил светлое от темного?
– Не знаю. Колдун придумал, витязь содеял, как мечом разрубил, да не поперек, а вдоль. Свет наверху, значит, тьма внизу, а между всем этим, чтобы не перемешивалось, твердь земная. Вроде как стена… И так все хорошо стало! – Дед даже руками всплеснул, зашипел и за правое плечо схватился. – Иди куда хочешь, делай что хочешь, все твое, ты – главный и свободный. И убивай, если хочешь, брата убивай, соседа, отца, мать – кого хочешь убивай, отбирай последнее. В лес, говоришь, можно ходить свободно? Это кому можно свободно ходить? Мне? Тебе? Нам можно. А селянам? А няньке княжны? Купцам, пастухам… им можно? Будто легче им, что не твари сумеречные, а мы, веселые да свободные, их жизни лишим. Легче?