Слезинка на щеке
Шрифт:
«Я гадал, скоро ли ты додумаешься», — сказал он.
В его глазах был хорошо знакомый ей темный блеск. У него была все та же улыбка, придающая ему открытый, обескураживающий, юный вид, который так пленял Фернанду. И однажды пленил Доркас Брандт.
Он посторонился, чтобы пропустить ее внутрь, и она вошла в маленькую комнату, которую он на некоторое время сделал своим домом по причинам, известным только ему. Там не было никаких следов Бет, никаких следов, что здесь побывал ребенок. Столкнувшись лицом к лицу с реальностью, она обнаружила в себе силы, каких до той поры не подозревала. Шок от прошлой ночи прошел. Вероятно, всю дорогу с самого начала, еще от дома она больше всего боялась
Он выключил музыку и обернулся к ней со своей обескураживающей улыбкой: «В какой соблазн ты ввела меня прошлой ночью… Молодая женщина одна, в темноте. Одна после того, как ушел рыжий американец. Мне надо было поставить тебя в известность, что ты не свободна».
«Разве это не было для тебя рискованно?» — спросила она. Его улыбка больше не задевала, не пугала. Она видела все происходящее как бы со стороны.
Он пожал плечами и принес для нее стул с тростниковой обивкой, чтобы она присела. Конечно, она села, а он занял свое место на узкой койке и достал пачку сигарет. Она смотрела, как вспыхнула спичка, освещая его орлиный профиль, на мгновение озарив его густые темные волосы. Когда он зажег сигарету, она заговорила.
«Где Бет? Куда ты заставил Фернанду ее отослать?»
Его смех всегда был музыкальным, даже когда он смеялся сквозь зубы.
«Она в хорошем месте, моя дочурка. Безопасное и довольно забавное место. Все продумано. Фернанда говорит, что ты опять себя плохо ведешь. Лучше тебе не видеть Бет некоторое время».
Она не могла сохранять холодное спокойствие. Она зажала руки между колен, пытаясь сдержать закипающий гнев. Гнев может быть так же разрушителен, как и страх. Если он не сможет запугать ее, он постарается ее разозлить.
«Мраморная голова у тебя, — сказала она. — Тебе больше не нужна моя дочь. Я понимаю, как ты использовал Фернанду. Но я уже не та дура, какой была. Если Бет сегодня не вернется в отель, я пойду в полицию».
Он замер, не донеся сигарету до рта, и по тому, как он застыл, она поняла, что ошеломила его. «Что у меня?» — спросил он.
«Ты ударил Джонни Ориона по голове сегодня на Филеримосе и забрал мраморную голову плачущего мальчика. Ты же мог убить Джонни».
Джино пересек комнату, двигаясь со свойственной ему гибкостью. Он схватил ее за запястье и слегка вывернул руку хорошо знакомым ей движением.
«О чем ты говоришь? Я не был на Филеримосе с тех пор, как вернулся на Родос. Что там такое с головой? Быстро говори!»
Он не притворялся, его ужас был неподдельным.
«Я тебе ничего не скажу», — произнесла она.
Он с отвращением бросил ее руку, пошел обратно на койку и яростно затянулся.
«Какая же ты дура! Держать голову в руках и упустить ее! Что ты, что американец!»
«Тогда это, наверное, был Константин, — сказала она. — Это должен был быть Константин Каталонас. Кто-то наблюдал за отелем, за мной следили».
В его смехе звучали и гнев, и ирония.
«Вот
Она уставилась на него. Константин был в самолете?
«Тогда почему ты не объявился дома, раз с тобой все было в порядке?»
«Я усмотрел в этом шанс сыграть по-крупному. Дома все было не очень хорошо — и ты, bellissima, начинала становиться опасной, угрожать мне. Несмотря на все мои старания, тебя не удалось убедить в том, что ты сумасшедшая. Константин прибыл из Греции, и в назначенный день мы встретились в аэропорту. Он выполнил свою задачу, вынес голову из музея и хорошо все продумал. Рассказывая мне об этом, он смеялся над собственным спокойствием— как он переоделся рабочим и прошел внутрь вместе с остальными, которые работали там внутри, обновляя помещение. Он провез подделку в тележке с песком для цемента, а подлинник забрал».
Доркас с беспокойством подумала, что он слишком многое ей рассказывает, слишком охотно раскрывает карты. Что у него за козыри, почему с такой легкостью снабжает ее информацией?
Он продолжал, а она устало его слушала.
«Какое-то время Константин прятал голову у себя в студии, а я томился дома, не зная, что произошло. Затем подделку в музее обнаружили, быстрее, чем он планировал, и хранить оригинал дома стало опасно. Поэтому он решил ее спрятать в своей идиотской эксцентричной манере. Не надо было мне связываться с таким партнером. Но у него гениальные руки. Творить уже не мог, но мог копировать. И делать такие безупречные копии, что немногие способны догадаться. Вдвоем мы могли бы составить отличную команду».
«Как он мог это сделать? — спросила Доркас. — Он же грек, и к тому же художник?»
«У него было единственное желание — освободиться от своей жены, — презрительно произнес Джино. — Голова принесла бы столько, что мы оба смогли бы жить в свое удовольствие. Как же он ненавидел эту собственницу! Он знал, что ей будет больно, если что-нибудь приключится в музее, которому она так предана. Он обвинял ее в том, что она его преследует, хотя я много раз говорил ему, что никто не заставлял его на ней жениться. Чего я не понимаю, так это почему так быстро обнаружили подмену. Он хвастался, что работа была выполнена великолепно».
«Все раскрылось из-за слезы, — сказала Доркас. — Она не на той щеке».
Джино пристально взглянул на нее и затушил сигарету: «Что за напыщенный дурак! Он клялся, что копия так хороша, что может находиться там вечно, но он этого не хотел. Я думаю, что у него хватало тщеславия, чтобы надеяться, что когда-нибудь распознают, что это его работа. Он сказал, что сделал одну маленькую ошибку, которую со временем обнаружат. Маленькую ошибку! Он был слишком самонадеян, этот дурак, слишком невысокого мнения об окружающих. Слишком много выпендривался. Еще эта шутка с запиской».
«Это ведь ты пытался выудить у меня записку, так?» — сказала Доркас.
«Конечно. И здесь и там, дома, через музей. В тот день в аэропорту Константин решил со мной поиграть. Он сказал, что не скажет, где спрятана голова. Он меня проинформирует попозже, сказал он, когда мы будем уверены в покупателе. Только когда он понял, что зашел слишком далеко, он раскололся, что вся информация благополучно следует ко мне в письме, которое придет из Греции. Я больше ничего не смог от него добиться. Поэтому я изменил планы. Я решил отослать его к себе в Сан-Франциско, чтобы он проследил там за делами, а сам вернуться домой и дождаться письма, чтобы удостовериться, что он говорит правду».