Сломанная тень
Шрифт:
– Вот в чем дело! – Тоннер с облегчением вздохнул. – Денис Кондратович, миленький! Готов поклясться чем угодно: я не любовник госпожи Налединской.
– А зачем уединялись? – подозрительно спросил Денис, комкая салфетку, будто перчатку.
– Могли бы и сами догадаться! Аполлинарии Андреевне понадобилась консультация.
Угаров присел, взял в руки нож и вилку.
– Полина больна?
– Ну, как вам сказать…
– Если хотите остаться моим другом, говорите правду.
Тоннер почесал затылок.
– Увы! Медицинская этика не позволяет мне обсуждать чье-либо здоровье…
– К черту этику! – в первый раз в жизни помянул лукавого Угаров. – Слово дворянина! Ее тайна умрет со мной!
– Прошу все-таки простить…
– То есть не скажете?
– Понимаете, Денис Кондратович, Аполлинария Андреевна беспокоится из-за узкого таза. И решила посоветоваться со мной.
В комнату вбежал Данила:
– Здравствуйте, Денис Кондратович!
– Здорово, – отмахнулся Угаров.
– Илья Андреевич! – обратился Данила к хозяину. – Опять полковник приехал. Тот, что утром. Просят к ним в карету-с.
– Иду! Иду! – Тоннер поднялся. – Денис Кондратович! Вынужден ненадолго вас покинуть. К десерту вернусь. Вместе выпьем кофею с коньячком, а потом отправимся к Лаевским. Надо проведать Софью Лукиничну. Кстати, как она?
– Лучше всех! – буркнул Денис. – Я вас дожидаться не буду. Дела-с. Спасибо за обед!
Поймав около плашкоутного моста извозчика, Угаров отправился на Малую Конюшенную.
Если вчерашний разговор Угаров подслушал случайно, то сегодняшний – намеренно. Услышав настойчивый стук в мастерскую, он подкрался на цыпочках по коридору и замер у поворота.
Услышанное его напугало. Конечно, надо идти в полицию, самодеятельные расследования до добра не доводят! Угаров в том убедился на собственной шкуре: чудом спасся из подожженного преступником дома.
По дороге на Выборгскую сторону Денис размышлял: не рассказать ли обо всем Тоннеру? Илья Андреевич – аналитического ума человек, ему любая загадка по плечу.
Но после разговора за столом передумал – Тоннер явно темнил, и просить его о помощи расхотелось. Однако встреча с загадочной дамой в вуали, стрелявшей вчера в Баумгартена, представлялась Денису очень опасной, и он решил подстраховать Лаевского с Тучиным.
Часы на городской управе пробили полпятого. Внимательно оглядев освещенную фонарями Малую Конюшенную, Угаров решил пролетку не отпускать. А вдруг погоня! Где вот только встать? Угаров приказал извозчику проехать к лютеранской церкви и развернуться, чтобы видна была вся улица.
«Отлично! Отсюда и буду наблюдать!»
– Значит, все-таки убийства? – переспросил Киршау.
– Не сомневаюсь, – ответил Тоннер.
– А я ведь предупреждал, прожекты писал, государю докладывал: нельзя на содомию глаза закрывать, это не забава юношеская, а самое что ни есть преступление! Да-с, преступление! Против нравственности, против морали и церкви! И если мы, власти, не будем карать, не будем извращенцев на каторгу отправлять, начнется самосуд. И нате вам, пожалуйста! Начался!
– Простите, господин обер-полицмейстер! Правильно расслышал? Вы содомию преступлением считаете?
– А вы? – задиристо ответил вопросом на вопрос Киршау.
– А я – грехом!
– Велика ли разница?
– Велика, эти понятия не тождественны, еще Ярослав Мудрый разграничил их в Русской Правде, – пояснил Тоннер, скидывая шубу, – ему стало жарко.
– Что значит разграничил? Преступление – это что, не грех?
– Грех! Любое преступление – грех, но не каждый грех – преступление.
Киршау потряс головой:
– Софистика какая-то!
– Поясню! Непочтение к родителям – это грех?
– Грех!
– Но не преступление! И обжорство – не преступление, и леность, и пьянство…
Киршау задумался, потом кивнул:
– Что ж, допустим.
– И содомия не преступление!
– А вот это…
– Простите, я не закончил. Если двое мужчин по взаимному согласию совершают соитие – это грех, большой грех. И свершивших его ждет Божий суд и суровое наказание. Но обществу от сего никакого вреда нет!
– Эк загнули! А изнасилованные отроки? Самое ведь лакомое для извращенцев – детишки.
– Я говорил про взрослых мужчин и зрелых юношей! – сурово ответил Илья Андреевич. – Соглашусь, их поступки противоестественны! И с нравственной стороны, и с физиологической, но если все происходит без насилия, по согласию…
– Взрослые мужчины должны ублажать взрослых женщин. Между прочим, от этого польза государству несомненная в виде потомства. А вдруг все мужчины мужеложниками станут? Что будет-то, представьте! Вымрем! Вымрем как римляне!
– Карл Федорович! Ради справедливости позвольте напомнить: Римская империя распалась в христианскую эпоху, когда содомия жесточайше преследовалась. По приказу Константина Великого [29] уличенных подвергали кастрации…
– Тоннер! Вы сами-то, часом, не содомит?
– Нет, Карл Федорович, слово дворянина!
– А почему тогда извращенцев оправдываете?
– Я не оправдываю! Как христианин, как ревностный католик, я осуждаю их и молюсь, чтобы Господь вразумил этих грешников. Но как врач, как гуманист призываю не множить запретов, а тем более наказаний. Запретный плод, как мы знаем, сладок. Надо вразумлять заблудших…
29
Константин I Великий (272–337 н. э.) – римский император.
– Вразумлять? Я покойному Баумгартену сколько раз говорил: «Ты позоришь не только отца, ты всех нас, остзейских дворян, позоришь», а он смеялся: «Вы, – говорит, – Карл Федорович, сами хоть разок попробуйте, так вас на женские прелести больше не потянет».
– Зарубежные исследования говорят иное. Содомитом становится далеко не каждый, даже среди испробовавших. Общеизвестно, что мужеложство распространено в тюрьмах: не имея возможности удовлетворить похоть обычным способом, заключенные начинают ублажать друг друга. Иногда добровольно, чаще под угрозой насилия. Но после выхода на свободу большинство мужчин навсегда оставляют содомию. Почти девяносто процентов от общего числа. Представляете? Вывод, мне кажется, очевиден. Станет мужчина содомитом или нет, определяется некой предрасположенностью, которая от человека никак не зависит. Как не зависят цвет глаз, длина ног, форма носа…