Сломанная тень
Шрифт:
– Ух ты! – совсем обрадовался Пантелейка, но при упоминании доктора внезапно вспомнил, зачем приехал. – А где же ваш хозяин загулял?
Данила пожал плечами. Тоннер после встречи с Киршау пребывал в задумчивости, на осторожный вопрос, куда уезжает, ответил: «Навестить…», а вот кого, сообщить забыл.
– Я, пожалуй, домой пойду, Филипп Остапыч там, поди, волнуется! Спасибо за чай! Сами доктору скажите, чтоб к нам ехал.
– Да куда ж ты пойдешь! – всплеснула руками Катерина. – Темень на дворе! Слышишь, как волки воют?
– Какие в городе волки? – важно спросил Пантелейка. Он и сам по приезде в Петербург пугался собачьего лая. – Волки – это у вас, в деревне…
Уже давно, с того самого момента, как Тоннер пригласил их в услужение, Катерина считала себя городской, и замечание Пантелейки больно ее задело. Обиженно выскочив из-за стола, она принялась яростно сметать с него крошки. Поднялся и дремавший в углу Моська, подкрался к Пантелейке и оглушительно тявкнул. Мол, зачем хозяйку обидел? Казачок от неожиданности запрыгнул на скамью, на которой только что сидел.
– Никуда ты не пойдешь! – строго заявила Катерина. – Тебя за доктором прислали?
Мальчик кивнул.
– Вот сиди здесь и жди!
Только представьте! Вы пришли к больной, которую даже нашатырь не вывел из обморока, а ее нет! Нигде нет! Ни на кровати, ни под кроватью, ни за китайской ширмой. Илья Андреевич даже очки надел. Ерунда какая-то! Куда подевалась?
Тоннер еще раз оглядел огромную спальню. Сверкало тут все, даже украшенная бронзовыми накладками мебель, не говоря уже о позолоченных люстре и подсвечниках.
Где же генеральша? Вроде спрятаться негде. Укрытая парчовой накидкой кровать, пуфики и оттоманки вдоль стен, в каждом углу по столику – овальный в окружении мягких кресел; ломберный, весь перепачканный мелом; для рукоделия, заваленный шляпными лентами; и, наконец, главный – туалетный с большим-пребольшим зеркалом, уставленный шеренгами пудрениц, флакончиков с духами и баночек с кремами.
Может, Софья Лукинична очнулась и спряталась за шторами? Мало ли что ненормальной взбредет в голову? Или за занавеской непонятного назначения между оттоманкой и ломберным столиком? Прихватив с него свечу, Тоннер отдернул занавеску, обнаружил за ней дверь, рывком распахнул ее. От запаха нафталина защипало глаза, защекотало в носу. Стараясь реже дышать, ежеминутно вытирая слезы, Илья Андреевич двинулся внутрь гардеробной комнаты. Платья, шубы, корсеты, плащи, пелерины висели на манекенах и вешалках, лежали в коробках, а иногда и без оных. Илья Андреевич, не спеша, обошел эти джунгли, изредка раздвигая лианы рукавов и подолов. Спрятаться тут легко, но Софьи Лукиничны нет и здесь! Сверхчувствительное обоняние доктора непременно учуяло бы ее сладкие духи, их даже нафталин бы не заглушил.
Куда же подевалась Лаевская?
Скрип! Тоннер остановился. Из спальни донесся скрежет, будто ключ в замке провернули. Илья Андреевич поспешно вернулся туда.
– Испугались? – кокетливо спросила Софья Лукинична. Живая и невредимая, она стояла руки в боки у двери в коридор.
– Признаться, да.
– Какой вы пугливый! – Лаевская, спрятав ключ от двери на груди, двинулась к нему. – Какой нерешительный!
– Вам лучше? – спросил, пятясь в гардеробную, Тоннер.
– Нет! Хуже! Вы должны меня обследовать! Всю! Здесь нам никто не помешает!
Тоннер затравленно огляделся.
– Вы мне сразу понравились! – обрадовала его генеральша.
– Но где вы от меня прятались? – попытался доктор сменить тему и выиграть время. Он и сам уже понял: за шторами.
– Я была в другом мире! Среди теней и призраков! – Софья Лукинична протянула руку: – Дотроньтесь! Ощутите потусторонний холод!
Тоннер уже уперся спиной в коробки с платьями. Поставив на пол саквояж, он дотронулся до холодной руки Лаевской (вероятно, надуло из окна, а может, периферийное кровоснабжение у Софьи Лукиничны не в порядке).
– Чувствуете?
Ощутив нервную дрожь Тоннера, Софья Лукинична возбудилась еще больше. Как же доктор хорош! И как наивен, как неиспорчен! Подобных мужчин она называла «ласковыми медвежатами». Любовниками, надо признать, они были не лучшими, излишняя робость приводила к поспешности, наслаждение получалось коротким. Но ласкали «медвежата» так нежно!..
– Поцелуй меня!
Тоннер чмокнул пухлую ручку, что еще больше раззадорило Лаевскую.
– Не так…
– Софья Лукинична…
– Зови меня Амалией! Это мое имя в потустороннем мире! Обними меня!
– У меня свеча в руке!
Софья Лукинична, мощно дунув на свечку, устранила препятствие.
– Возьми меня!
Она притянула к себе нерешительного доктора и впилась ему в губы. Переведя дух после страстного поцелуя, Тоннер прошептал:
– Может быть, в постель?
Лаевская горячо согласилась:
– Да! Неси! – и попыталась подпрыгнуть. На такую галантность Тонер способен не был.
– Я боюсь вас уронить…
– Тогда, – простонала Лаевская, – возьми меня здесь!
– Нет, Амалия, нет! – в тон ей ответил доктор. – Я хочу возлечь с тобой на ложе!
Придуманное самой имя произвело на Софью Лукиничну магическое действие. Она выпустила Илью Андреевича, повернулась и на ощупь (лишь тоненький лучик света пробивался из-за прикрытой двери) двинулась к спальне.
– Следуй за мной, Адам!
– Адам? – переспросил Тоннер.
– Так зовут в потустороннем мире тебя!
– А-а! – Тоннер тихонечко поднял с пола саквояж. Следующий вопрос он непременно хотел задать в темноте, чтобы глаза его не выдали. – Амалия! Я очень волнуюсь! Не найдется ли у тебя что-нибудь выпить?
Софья Лукинична обрадовалась. Хорошая идея! Отличная! Она не ошиблась! Они с Тоннером родственные души! Сама Софья Лукинична пристрастилась к спиртному давно. Вино и водка развеивали сумрачное настроение, помогали от бессонницы. Но пила она тайком и одна, домашние ее пристрастие осуждали и строго следили, чтобы Софье Лукиничне никто из слуг спиртное из кладовой не приносил. Несчастной приходилось добывать его самой. Ах, какое это было унижение – самолично заходить в лавку, а потом, пряча, заносить бутылку в дом…