Слуга господина доктора

Дежуров Арсений

Я слушал эту воркотню, развалясь на кровати и любовался ее разгоряченным, привычно красивым лицом. По временам, видя, что кумган ее красноречия показывает дно, я задавал вопросы, с тем, чтобы подпитать ее щебет. Постепенно я, удалясь мыслями от столь занимавшего меня театрального училища и его обитателей, втянулся в ее рассказ, вживе представил себе и Кабакова и Игоря, которых давненько не видал (мне даже показалось, что я чуть соскучился по них, что было, конечно, неверно).

Впрочем, у меня была возможность увидеться с Игорем прямо сегодня – он зашел ввечеру – все так же угрюмый и замкнутый. Несколько раз он, правда, принимался рассказывать что-то, и получалось довольно смешно. Но, не доходя до кульминации, он обычно умолкал. Он только что занял второе место на областном конкурсе парикмахеров – это было достижение, согласись, для двадцатилетнего мальчика

из предместья Серпухова. Но, по многому судя, сердце его было не готово радоваться новой чести, занятое другим. Он был влюблен, и, хотя мне неприятно было думать, в кого он влюблен, и каким образом он влюблен, и как выглядит эта любовь со стороны, я, тем не менее, проникся к нему симпатией, чувствуя родственную натуру. В конце концов, я (будучи демократом и просвещенным европейцем) весь мир людской поделил бы на два пола – на любящих и любимых. Все прочие половые различия кажутся мне губительной иллюзией. Одни, как я, например, созданы любить, другие, коих тоже немного – быть любимыми. Я сейчас подумал, что, конечно, наибольшую массу составляют вовсе бесполые, которые и сами-то любить неспособны, и которых любить за позор сочтешь. Но этакой мрази в моей книжке не встретится.

Разговор о гомосексуализме в мужском обществе всегда казался мне темой скользкой, и я думаю, что со мною все согласятся, не только Ты. Куда веселей и проще говорить с женщинами. Все они занимают единую, гуманную и сострадательную позицию по отношению к десятой части условно мужского народонаселения. Педераст в традиции женского восприятия – неудачник, который по робости или силой дурного воспитания не повстречал “хорошую бабу”. На слове “хорошая баба” делается специальный акцент, который подтверждает превосходство “хороших баб” над соискателями извращенных ласк. В женском взгляде голубые выглядят смешно и любопытно, и многие особы (знаю не понаслышке) с известной серьезностью рассуждали, что готовы и заинтересованы переспать с голубым как с мужчиной, чтобы приохотить того к “хорошим бабам”. Опять-таки в теории, за недостатком материала, могу представить, что те из женщин, что реализовали свою программу на практике, поимели поражение, осмыслить которое, правда, вряд ли смогли из неспособности к умозаключению. Ярые ненавистницы мужеложцев редки: обычно это жизнелюбивые, не очень проницательные дамы вроде моей мамочки, невежественные в вопросах современного секса, для которых гомосексуализм как социокультурная проблема сужается в образ двух-трех истеричных педиков, отвратительных всякому человеку со вкусом. (Я, Ты понимаешь, подумал о Дэмиане).

Разговоры о гомосексуализме в мужском обществе кажутся мне куда более отвратительными. Если женщины изыскивают пути решения злополучной фортуны, проявляясь по большей части в лучшем своем качестве, в стремлении спасать в отречение собственного счастья, то мужские беседы вызывающе инфантильны. Всякий раз, когда тема поднимается в однополо-мужской компании, я чувствую в себе скукоженное омерзение, словно я нарочито вовлечен в противную мне игру, правилам которой вынужден подчиниться.

В разговоре о содомитах мужчины, как правило, не поднимаются на уровень философских обобщений, подобно женщинам, а ограничивают себя тремя проявлениями. Первое: смеются; второе – жалеют, недоумевая, как можно предпочесть сладостное обладание женской плотью всякой мерзости; и наконец, все более и более находится охотников отстаивать педерастию как вариант общественной нормы (отмечая в сносках, что им-то, конечно, это мировоззрение глубоко чуждо). Все указанные позиции взаимозаменяемы – если собирается кружок из трех человек, то согласно сценариусу каждый обрящет роль на вечер, чтобы в следующий раз, возможно, поменяться.

Если вдуматься, я не стал бы педерастом из одного лишь презрения к мужскому полу. Это я говорю пока в порядке игры мысли, Ты знаешь, что я мизантроп и женщин я тоже недолюбливаю. Впрочем, я не люблю также детей и домашних животных. И цветы я не люблю. И вообще, я г...вно, но не об этом речь.

Так вот род мужской в моих глазах заслуживает крайнего презрения. Самое гнусное, что есть в мужчинах, так это качество мужественности, если быть корректным, то утверждение себя в этом качестве. Не надо быть гнилым фрейдистом, чтобы узнать проявления ущербной мужественности повсеместно.

Помню, как я застукал моих детей в пионерском лагере за распространенным развлечением. Они измеряли письки треугольником. Помнишь, были такие треугольники с транспортиром?

Мои дети! Страшно подумать – сейчас им перевалило за двадцать! Они стали ровесники моим студентам.

Так

вот с того дня я прозрел. Мужчина говорит о политике – а сам только и жаждет доказать, что у него, Ты понимаешь, длиннее . Он говорит о поэзии – то же самое. Он похваляется тем, что пьет как бочка, а на самом-то деле всё о том же. Обрати внимание – с бабами они так не хвастают, как друг перед другом. Подожди, подожди, а Ты помнишь, как они писают в общественных уборных? Сначала подходит мужик к писсуару, расстегнет свою ширинку поганую, достанет писюк свой, плюнет (это обязательно), посмотрит на писюки окрест (да-да, говорю Тебе) и уж только тогда, наконец, изольет свое гадкое содержимое.

И все эти разговоры про импотентов и педерастов, весь этот смех, сожаление или защита целью своей имеют одно – доказательство личной мужественности. Ты знаешь, я в журнале “Здоровье” читал, что в нашей многострадальной державе (только у нас) у восьмидесяти процентов мужиков проблемы с потенцией. Нет, Ты понимаешь, у восьмидесяти! И эти вонючки соберутся кружком в десять человек и начнут говорить всякие гадости, все про баб рассказывать, про то, как они своим х...ем как башня ливанская весь мир проебли, а у самих-то, у восьмерых плюс-минус, встает, видать, только в день св. Валентина. Вот я отчего люблю тихих мужиков. Тех, что в кармане треугольник не таскают. Или, как это сказать... целомудренных.

И отчего то я бесую так? Я же и сам навроде того. Ну, вкуса поболе – образование распускаться не позволяет. А то вот взять. Я, разумеется, в разговоре про извращенцев стою на либеральных позициях. Оно и понятно, я демократ, просвещенный европеец. Обычно начинаю обоснование гражданских прав однополой любви по аналогии с национальными проблемами. Дескать, педерасты – это вроде как евреи. А евреев не тронь, потому что я интернационалист и друзья у меня евреи, и фашистом быть грешно, это все знают. Однако же – вот в чем дерьмо – обычно моя апология еврейства начинается со слов: “Сам будучи русским...” Ведь Ты понимаешь, где-то из глубин смердит патриотизм. С чего я боюсь быть принятым за еврея? Нет, на сознательном уровне не боюсь, и думаю, что наступи недобрые времена, так я, может, на себя желтый треугольник нашил бы из морального принципа. Однако же тайную гадостность своей души я различаю.

То же и с сексуальными разговорами. Чем больше я защищаю от насмешек педерастов и импотентов, тем больше отстраненностью тона показываю, что сам-то я не из таких . Что, будучи образованным человеком с плавными жестами, вовсе не обязательно быть педерастом и евреем (хотя общеизвестно, что они-то и составляют интеллигенцию). И, как ни пылок я в обоснованиях сексуального равенства, я всегда боюсь показаться слишком убедительным . Вот даже и сейчас, перечитывая написанное, я различаю за желчью тайное желание убедить Тебя, что я-то не такой , я-то, что так яр и рьян, иной .

Вот отчего я себе сам положил про секс пустых разговоров не вести, особливо с незнакомыми, а только что со Скорняковым, Зухрой, Варечкой и Ободовской. Уж тогда, вероятно, я наконец всем дам понять, что я не из таких , что я всех на хую вертел. На хую огромном, как Монблан.

Так что разговоров о голубых я избегал с некоторых пор. Но меня так и тянуло выспросить у Игоря, как же это бывает . Понимаешь, тут другое дело. Тут не сам я хотел рассказывать о своей мужественности, а его послушать. Как там всё? Как? Я не знал. Я говорил уже, что ручных голубых у меня в знакомых не водилось. Да и вообще, мир этот казался мне весьма далеким, даже не далеким, а недосягаемым ни взглядом ни мыслью. Он был где-то здесь, поблизости, но ускользал, словно располагался в ином измерении.

Разумеется, не совсем хризантемой я рос. Я знал, что их одна десятая (а это много). Исповедь великого Вильде была в вузовской программе. В конце концов я, великий фрейдист дурного толка, не мог не замечать и в себе рудиментов философской любви: все мое отрочество и первую юность параллельно с влюбленностью в Иру Беклемишеву я, конечно, не сомневаюсь, любил и Мишу Шалдаева, самого красивого мальчика в школе – он был к тому же умен и благороден. И он меня любил, и мы друг друга ревновали ужас как – четыре раза рвали навсегда, опять сходились, письма друг другу писали – он мне стихи, я ему прозу (у меня уже тогда проявились начатки вкуса). Ясное дело, мы бы в ужас пришли, скажи нам кто, что это зашкаливает за дружбу – в ужас пришли и не поверили бы, но теперь-то уж можно сказать, о чем мы и говорили с сентиментальным смехом на кухне за “Хванчкарой” – я с залысинами, он с проседью. Но все это были заурядные проявления юношеской бисексуальности, открытой Вейнингером.