Слуга господина доктора
Шрифт:
Одно время мне казалось, что голубых в этом мире так мало, что они из солидарности и от недостатка партнеров совокупляются со всяким согласным. Я не знал, насколько они избирательны и привередливы (с другой же стороны, если подумать, неразборчиво похотливы).
Из рассказов Игоря я уяснил себе, что наиболее прельстительным в мужчине (то есть, юноше) является возраст и внешность. Если этот возраст, верхняя граница которого обычно определяется двадцатью годами и внешность (не уродливая) сопутствуют друг другу, объект становится весьма иском у памятника Плевне. Перевалив за двадцатилетний рубеж “объект” постепенно, к своему разочарованному
Так что моя попытка экстраполировать выводы о гетеросексуальной ситуации на однополую провалилась. Общеизвестно, что женщина любит ушами, мужчина – глазами. В чем-то голубой все-таки остается мужчиной. Частотную ситуацию – красноречивый старец с молодой женой-красоткой – невозможно перевести на голубой язык.
Тут я не выдержал и рассказал о паре, виденной на Афинской агоре. Помнишь, старик и мальчик, что-то в духе Филострата? Игорь не поверил.
– Старики обречены, – сказал он спокойно, словно иначе и быть не могло.
Однажды Игорь все же провалился. Его выпороли прилюдно. Директор интерната был человек строгих правил, ученик школы Макаренко. Он не знал, что Макаренко был гомосексуалистом. Игорь сбежал из интерната, его нашли. После экзекуции Игорь носил на себе чекан позора. В то же время любители юного тела знали, где искать. Игорь сблизился с одним из молодых педагогов – с его слов, это было одно из сильнейших чувств. Игорь (уже покинув интернат) стал жить с ним одним домом до поры как застал своего друга и учителя в постели с привокзальной голубой блядью – старой и уродливой. Впоследствии молодого педагога, отпустившего нравственные повода, нашли почерневшим и вздувшимся с отрезанными гениталиями во рту. Мать перебралась с Игорем и дочерью в село Крюково – подальше от позора.
Дальнейший рассказ Игоря представлял собой собрание мало связанных между собой историй, живописующий быт и нравы голубых. Я слушал, расширив глаза просвещенного европейца и демократа, эту антологию человеческой мерзости. Мог ли думать я, предполагавший сад зеленых гвоздик и храмы Антиноя, что тут гадость, гадость подлейшая, смрадная гадость. Ни веры, ни верности – где ты, голубиная верность? Если вили гнездышко простодушные натуралы, все было так мило – улыбка, голос, телефон, пожатие руки, парк культуры, шоколадка, а уж потом... постель. Ну как же без постели? У голубых же все было мерзостно иначе – при минимальной симпатии – постель. А поутру – чего желать? Ни парка культуры, ни пожатия руки, ни телефона. Так скажем, обратная перспектива отношений.
Игорь, страданиям которого я попервоначалу так сочувствовал, теперь вызывал во мне гадостные чувства. Он и сам был нисколько не лучше тех, кого изобличал. Только расцветив историю своей печальной любви, он принимался рассказывать про хуи, про ж...пы, про записки в сортирах, про свои столкновения с натуралами: “Ты девок наших не обижай, – повторял он свою угрозу с видимым удовольствием, – туфли наденем – шпильками затопчем!” И вновь про свое глубокое чувство, которое уживалось с чередой бесчисленных вороватых мальчиков без определенных занятий, про частый мордобой после постели, про заболевания мочеполовых путей. По лицу Игоря при этом расползлась какая-то гнусная
Я поднял с земли палочку и принялся чертить по жесткому снегу геометрические фигуры. Мне хотелось, чтобы автобус пришел поскорей и чтобы мы закруглили разговор.
Между тем народу на остановке прибывало. Подошла подвыпившая компания праздношатающихся – как видно, без намерения куда-нибудь ехать. Один из них, очевидный натурал, отделился от толпы и покликал Игоря:
– Ну что, петушок, поди сюда.
– Чего тебе? – спросил Игорь досадливо.
– Поди, поди, я тебе говорю, – звал ласково натурал.
Игорь неохотно встал и подошел. Натурал обнял его за плечи и, уткнувшись лукавой миной в его лицо, спросил:
– Когда долг вернешь?
– Какой долг? – спросил Игорь.
– А вот какой... – сказал натурал и с резкостью, необычной для пьяного, смазал ему в харю. Видимо, он сломал Игорю нос, потому что кровь хлынула обильно, заливши тотчас куртку. Игорь вывернулся и отбежал на пять шагов, движимый благоразумием (видимо, натурал был весьма силен). “Ты, блядь, петух, поди сюда!” – орал натурал, багровея рылом. “Серый, Серый, ты чего, ты чего, х...й с ним”, – пытались остановить его приятели. “Нет, ты, блядь, петух, поди сюда!” – ревел натурал, в то время как Игорь завернул за остановку, пройдя сквозь женщин с кошелками (разумеется, ничего не замечавших).
Я, удивительным образом не описавшись, тявкнул жалко в сторону натуральной туши:
– Да что вы себе позволяете?!..
Мне захотелось быть дома у мамы. Вся моя жизнь пронеслась у меня перед глазами.
Некоторое время натурал поводил налитыми кровью взорами, словно не понимая источник звука. Мало-помалу он настроил фокус, и помутневшее зеркало его души отразило мою тщедушную фигурку.
– А ты кто такой? – сказал мордобоец и сделал пару шагов в мою сторону. Этим он не сократил расстояния, нас разделявшего.
– Серый, Серый, брось их, пойдем, – кричали ему.
Серый вдруг как-то весь пообмяк, ссутулил плечи и, махнув рукой, сказал то ли мне, то ли a par :
– Ну вас на х...й, – и пошел своей дорогой, догоняя компанию.
Я нащупал взглядом Игоря, скрывшегося в толпе.
– Что, ушел? – спросил он меня, гнусавя разбитым носом.
– Ушел, – кивнул я.
– У меня сильно нос разбит? – спросил он.
– Сильно, – сказал я и, достав мамин платок в розочку, стал мочить его в надтаявшем снегу.
Я отирал кровь с лица Игоря, как добрый самаритянин, а сам малодушно стыдился, что я с ним, что в руках у меня дамский платочек, что я так забочусь о нем, словно мы с ним “друзья”, как там говорится. “Люди смотрят! – думал я, – Люди видят!” Женщины с кошелками стояли непроницаемые.
Я доехал до Серпухова один, к облегчению души. Возвратный путь в Москву показался мне против обыкновения странно долгим. Как ни силился я настроить воображение на приятные темы, поиграть в студенческие имена, помечтать о доцентском звании, всё мне в голову лезли увечья мира: философская любовь, которая на поверку оказалась заурядным блудом, ей противопоставленное духовное здоровье натуралов – сивушное, с рачьими глазами. С какой стороны ни приглядывался я к миру, всюду открывался мне вид совершеннейшего убожества и непристойности.