Слуга. Штучная работа
Шрифт:
– Чачин я! Лёшка! Эх, друг…
Неужели тот самый Чачин? Приедешь, бывало, а у него навигация… Теперь, судя по всему, отплавал гусь.
Друзья обнялись, пошли темным двором. Чачин спотыкался во тьме.
– Свет, что ли, перегорел у вас?!
– Обожди…
Михалыч нащупал в сенях кнопку выключателя. Пистолет тускло блеснул в руке. Чачин деланно замычал:
– У-у-у… Может, я позже зайду?
И поднял руки до уровня плеч. Сквозь пелену похмелья до него, вероятно, дошло: друг служит в полиции, потому и пистолет.
Войдя в дом, Чачин огляделся по сторонам. На вешалке темно-синий китель с полковничьими погонами, фуражка.
– Дошло до жирафа! – Чачин улыбнулся. У него не было двух верхних зубов.
– Что у тебя с зубами?
– К палубе как-то прилип – они и выпали! Был, что ли, в деревне?
Мать опередила Михалыча:
– А как же! В первую очередь!
– В таком случае – за встречу…
Гость полез за пазуху, вынул бутылку «Сибирских Афин».
Друзья сели к столу. Мать достала из холодильника копченых чебаков, принесла из сеней огурцов, нарезала хлеба.
– Давай с нами, тетя Аня!
– Нет, я не буду, а вы сидите.
…Шел первый час ночи. Было приятно видеть товарища. Алкоголизм можно вылечить, а зубы – вставить. В остальном Чачин был прежний.
– Ты всё там же, в Москве?
– Скоро год, как в Сибири.
Михалыч скользнул глазами в сторону матери. Та согласно качнула головой. С полуслова понимает старушка. Пойдет молва по соседям: приехал, да не оттуда.
Михалыч вынул удостоверение и протянул Чачину. Тот раскрыл и взялся читать вслух:
– Полковник юстиции Кожемякин Анатолий Михайлович… Старший следователь по особо важным делам УМВД по Новосибирской области… Владельцу удостоверения разрешено хранение и ношение табельного огнестрельного оружия.
Михалыч тем временем сочинял:
– В командировку приехал. На две недели послали…
Чачин принялся на глазах хмелеть. Его вдруг повело в сторону, табуретка подкосилась, гость брякнулся на пол и захрапел. Михалыч кинулся поднимать, но мать остановила:
– Он частенько так. Хлоп на пол и спит.
– Ударился, может…
– Привык…
Мать надела поверх халата старенький пиджак и отправилась на двор. Там у нее кровать в избушке. Михалыч проводил ее, затем, выключив во дворе свет, вернулся в дом и сел к столу.
Початая бутылка водки стояла сиротой, но пить не хотелось. Разве что ельчика с чебачком ущипнуть?
Съев парочку, насторожился: кто-то стоял теперь за окном: прошедшая по улице машина блеснула фарами, высветив фигуру.
Михалыч подобрал под себя ноги – и бросился в русскую печь. В тот же миг брызнули оконные стекла, град осколков ободрал кухню, погас свет. На полу – было слышно – в смертельной истоме ёжился Чачин. Ему Михалыч не смог бы помочь, даже если бы кинулся и накрыл своим телом – от удара гранат было бы теперь два трупа.
Бульканье крови и хрипы затем прекратились. По отсветам было видно, что в дом через окно светят фонарем.
«Только бы не полезли внутрь, потому что в печи лежу я, – звенело у Кожемякина внутри. – Я не успею достать оружие… Контейнер – в подвале, пистолет – в столе, мать – в избушке. Только бы она не вздумала идти в дом…»
С улицы залпом ударили из множества стволов. Возле головы били в плотную печь словно ломами. Но печь держала удары, пули вязли в ней.
Стрельба вдруг прекратилась. По стене прыгал свет. Надо уйти в подвал – ногами вперед.
…Михалыч сидел в подвале. Над головой хрустели стекла, слышались голоса:
– Вот он лежит! Видишь?!
– Но этот обросший, а говорили, что бритый…
– Он это! Леший!
– А где мать его, лешачиха?
– Нам ее не заказывали… Контрольный в голову – и по коням.
Раздался выстрел. Захрустело стекло. Взревела снаружи машина, и наступила тишина.
Михалыч поднял над головой крышку: в сумерках зияло разбитое окно. Рядом лежал Чачин. Матушка, скорее всего, тряслась в избушке, вспоминая всех богов.
Михалыч открыл дверь и вышел в сени.
– Сынок…
Мать стояла перед ним, блестя в полумраке глазами.
– Сиди, мама, в избушке… Запрись на крючок…
Михалыч вернулся в дом. В темноте натянул на себя форму, вышел из дома на улицу. К темным стеклам в соседних домах прилипли перепуганные лица. Пусть смотрят. В темноте они разглядят лишь человека в мундире.
Пистолет у Михалыча лежал в правом кармане кителя. Патрон в патроннике. Снимай одним пальцем с предохранителя – и стреляй, не вынимая «машинки». Противник удивиться не успеет, как получит пулю.
Подойдя к зданию администрации, он заметил за углом полицейский мотоцикл желтого цвета. Оказывается, этот цвет был еще в моде в здешних местах. Ключ торчал в замке зажигания. Заводи – и пользуйся на здоровье.
Михалыч включил зажигание и стал заводить мотоцикл. Нога сорвалась, больно ударившись о рычаг. Михалыч продолжил заводить, но у него это как-то не выходило: нога словно липла к рычагу… Странно. Почему рычаг прилипает к стопе?
Из-за угла вышел сержант – Михалыч неделю назад едва не отправил его на тот свет. Едва – не считается. Сержант живее всех живых – вытянулся по струнке, отдает честь и улыбается:
– Заплатите мне, чтоб я поддакивал…
Умный, бестия…
И тут Михалыч проснулся: нога застряла между прутьев кровати и сильно болела. Луна светила сквозь тюлевые занавески. Михалыч поднялся и пошел в прихожую, еще не веря, что это был сон. Мать спала на боку, свернувшись калачиком. Стол чист, а русской печи нет и в помине – вместо нее здесь кирпичная плита. Слава богу! Жив, значит, Чачин.
Мать повернулась в кровати:
– Стонал ты сильно, Толя… Приснилось, видать, что-нибудь…