См. статью «Любовь»

Гроссман Давид

Понятно, что Найгель откликается на это предложение надменной усмешкой.

— Да ты вообще соображаешь, что говоришь, Вассерман? Я тут руковожу ответственнейшим объектом — лагерем уничтожения! В такое время! Коммунисты, да будет тебе известно, наступают на востоке, мы потеряли Сталинград, а ты просишь меня все бросить и нестись выуживать для твоих потребностей какие-то чепуховые сведенья в Бориславе!

Мне тоже кажется, что Вассерман перегнул палку. Но он как раз выглядит абсолютно спокойным и уверенным в себе.

— Ну что, Шлеймеле? На многое я не рассчитывал, но решил капельку прощупать корень души этого Найгеля. И прекрасно почувствовал по всему, что он весьма и весьма увлечен моим рассказом, так и тянется

узнать продолжение, и ведь неспроста это — заметил я даже, что и малые факты весьма не безразличны ему, и не такой это человек, чтобы позволить повествованию плутать в море фантазии без руля и без ветрил, а особенно без прочного стального якоря под палубой. Ай, сколь же сильно отличался он от моего несчастного Залмансона, который тоже весьма привержен был фактам, но как раз из-за презрения к ним и вечного надругательства над ними. Непременно хотелось ему представить любой факт во всем его позоре и сраме и достигнуть таким приемом границы абсурда! Чтобы мог затем посмеяться над всем белым светом и потешить свою вздорную душу, прибавить себе еще уверенности, что нет божества, кроме смеха, и нет святыни, кроме заблуждения и путаницы, ай, криводушие гордыни и плутовства!.. Но зачем я стал говорить о Залмансоне? Не о нем тут речь. А!.. Главное, даже западню подстроил я Найгелю, велел «прощупать атмосферу», как привычно это было сказать в моей компании, когда выходили мы на поиски невинных своих авантюр, и ведь знал я, что Найгель поймается в эту ловушку, шагнет легкомысленно, сам того не заметив, окажется в волчьей яме. Попадется на мою удочку!

Тут Найгель пробуждается наконец от мрачных дум о положении на фронтах и догадывается задать самый главный вопрос:

— Да, скажи мне, пожалуйста, с кем они будут воевать на этот раз? С медведями? С муравьями? С нефтяными компаниями?

Но Вассерман уклоняется от прямого ответа:

— Да кто же предскажет такое? Ведь рассказ еще почти и не начинался…

Нет, немец требует более конкретных сведений:

— Мы ведь не собираемся писать что-нибудь такое против Великого Рейха и доблестных солдат нашего возлюбленного фюрера Адольфа Гитлера — это нам ясно, да, Вассерман? Абсолютно не собираемся!

Писатель:

— Мы напишем все, что нам захочется написать, герр Найгель! Только подлинные факты и правду жизни! Тут залог нашего успеха и весь смысл нашего предприятия. Ведь главное в нашей ситуации, про которую ты сам изволил говорить, что великое диво и чудный случай она для нас обоих! И не можем мы изменить своему святому долгу, который столь невиданным образом выпал на нашу долю! Дар, которому нет подобного, — привилегия быть тут, именно тут! — абсолютно свободными. Я, и ты тоже! Сыны пламени вознесутся ввысь! — восклицает Вассерман напыщенно, но тут же вздыхает и принимается в раздумье покачивать головой из стороны в сторону. — О, герр Найгель, не ведаю я, в какой переделке и в какой кампании произрастил ты себе эту медаль, украшающую ныне твою рубаху…

Найгель (с законным возмущением):

— Я получил этот орден за участие в битве южнее озера Ильмень в составе первого полка дивизии «Мертвая голова» обергруппенфюрера СС Теодора Эйке!

— Ну, если ты говоришь… О чем это я? А, да… Сдается мне, что и там, на поле сражения, не понадобилось тебе половины той смелости, которая потребуется теперь, когда ожидаю я от тебя поддержки и помощи, — ведь призваны мы вдохнуть жизнь в нашу новую сказку! Неужто смалодушничаешь, испугаешься и отступишь? Неужто захочешь, чтобы изложил я перед тобой историю вялую, скучную, убогую и печалящую душу, задыхающуюся в навозной куче обыденности, в грязи и кромешной тьме ничтожной человеческой жизни со всеми ее мучениями и страхами? (Мне): Ай, Шлеймеле, не знаю, откуда взялись у меня такие героические речи, такая немыслимая отвага… И ведь Залмансону, который был сущий грабитель — самые лучшие и прекрасные мои фразы,

самые возвышенные выражения, даже почти без того, чтобы посоветоваться со мной, злодейски губил на корню, кромсал, и резал, и перечеркивал, и выбрасывал, как ему вздумается, словно никчемный какой-нибудь пустяк, — никогда не посмел я перечить ему или сказать грубое слово. Куда там! — как твоя овечка сидел перед ним, опускал голову долу да еще улыбался — молча ненавидел его в смирении своем. А тут, перед этим — такая прыть, такая риторика!..

Найгель — категорично:

— Нет, нет и нет! Ни в какой ситуации и ни при каких обстоятельствах мы не можем позволить себе высказываться против Германии.

Аншел Вассерман — упрямо:

— Дозволим рассказу повести сюжет за собой. Нельзя нам заранее решать это дело и даже половины от него.

Найгель:

— Ты всегда так пишешь?

Вассерман:

— Почти всегда, да. (Мне): По правде, Шлеймеле: ничего подобного! Сара моя, сердечко мое, бывало, подшучивала надо мной и смеялась, мол, чтобы составить список покупок в продуктовой лавке, требуются мне три черновика.

— Но возможно… — сообщает Найгель неожиданно, — возможно, мне действительно удастся заехать на следующей неделе в Борислав, по дороге в очередной отпуск на родину. Однажды я служил там, в том районе, — недолго, всего несколько месяцев, но есть ряд дел, которые не мешает… Завершить, да. К тому же находятся там несколько человек, с которыми некогда был знаком. В самом деле, настало время повидаться с ними.

Выражение лица Вассермана нисколько не меняется. Он только бросает небрежно, что «большую помощь оказала бы нам карта края и план нефтяных скважин, расположенных в этой местности».

Отчаянный соблазн попросить нациста «расследовать для него» положение дел в еврейской общине Борислава — если вообще осталось там что-нибудь на данный момент от еврейской общины — он превозмогает. И Найгель, пунктуальный служака, помечает в своей книжице разузнать про карту и про нефтяные скважины.

— Только со временем сделалось мне известно, Шлеймеле, что в эту же самую книжку имел он обыкновение, Исав, заносить и памятки вовремя заказать новую партию убийственного газа, и вес добытых золотых зубов сюда же записывал, специальную таблицу по дням расчертил, и количество волос, снятых с узников, тоже в ней отмечал, но хотя и не знал я об этом в тот час, а почувствовал, как задрожали все мои жилочки, когда впервые коснулся корабль моей выдумки твердой почвы его присутствия на земле.

Несмотря на поздний час, они еще немного задерживаются. Это Найгель — так, словно бы между прочим — выискивает все новые и новые предлоги продолжать разговор. Он просит писателя обрисовать ему, «вкратце, в двух словах», новую-старую команду Сынов сердца, «как некий аванс, — говорит он, — в счет дальнейшего». «Дальнейшего», — произносит он, но лицо его пробалтывается и уточняет: в счет грядущего удовольствия. Вассерман охотно откликается на эту невинную просьбу и принимается повествовать о дремучей непроходимой лесной чаще, о заброшенной шахте, о всяческих таинственных лабиринтах во чреве земли, узких тоннелях и переходах.

— И в этой шахте, в катакомбах этих… — заливается Вассерман соловьем, — где многие годы не ступала нога человека…

— Хымф-ф-ф… — фыркает Найгель носом и несколько озабоченно втягивает в себя воздух. — Как-то подозрительно звучит: уж нет ли там партизанских формирований? В этих подземных убежищах? Берегись, Вассерман!

Сочинитель не удостаивает его ответом, но вдоль напряженной тетивы, с самого начала натянутой между мной и моим дедом, проносится вдруг сверкающая искра — я ощущаю ее легкий ожог. Какое-то давно позабытое воспоминание, общее для меня и для него, мгновенно пронзает сознание и затухает, прежде чем я успеваю ухватить его за хвост. Вассерман как будто пытается успокоить немца, но слова его явно предназначаются мне: