См. статью «Любовь»
Шрифт:
— Да, — говорит Найгель, — я знаю — там есть такое местечко — родничок, еще не заросший промежуток между косточками. Я никогда не решался дотронуться до него.
И незаметно для самих себя оба погружаются в беседу об этом родничке на черепе новорожденного младенца, где можно почувствовать…
Найгель:
— Где ты буквально видишь, как дышит мозг. Пульсирует под твоим взглядом…
Вассерман:
— Где дано тебе узреть подлинный корень жизни. Отведать, как исток жизни бьется в подушечках твоих пальцев.
И вспоминает при этом, что читал когда-то об одной птичке, малюсенькой такой птичке, обитающей вблизи Южного полюса (или, может, Северного?). Там было сказано, что, даже если очень осторожно прикоснуться пальцем к ее грудке, сердце бедняжки немедленно перестает биться.
— Не желал бы я держать такую птичку у себя на ладони, герр Найгель.
— Да, — соглашается немец. — Это, должно быть, несколько нервирует.
И вот мы становимся свидетелями того, как происходит знакомство. Врач поднимает младенца в воздух и держит перед глазами. Крошечные ручки протягиваются вперед. Их движения пока случайны, беспорядочны и неосознанны. Разок-другой они невольно натыкаются на широкую лысину, тут же перемещаются к коротко, на военный манер, подстриженным серебристым усам и вдруг словно наливаются жизненной энергией, радостно порхают между двумя унылыми обвислыми щеками, касаются большого покрасневшего носа и тех впадин по его сторонам, за которыми скрываются слезные мешки. Как ни удивительно, с каждой минутой они становятся разумнее, движутся все более плавно и с неспешным любопытством изучают физиономию Фрида. Как будто прогуливаются в саду его жизни. Да, все вокруг затаили дыхание и, потрясенные происходящим, молча наблюдают, как маленькие пальчики останавливаются на бледных онемевших губах и пробуждают в них трепет давно угасшей чувственности. Волшебные письмена проступают на мгновение и тут же исчезают на плоскости этой разрушенной каменоломни — лице Фрида. Доктор издает один из своих самых печальных и горьких стонов.
— Несчастный малыш… — произносит он.
И Найгель вторит ему:
— Нелегко ему будет таким образом начинать жизнь.
Отто тоже бормочет в свою очередь:
— Экая история!..
А Фрид заключает сурово:
— Всякое случается. И не такие еще вещи…
Поскольку Фрид давно уже зарекся чему-либо удивляться, он просто-напросто волевым решением изгоняет из себя всякое удивление и сомнение.
Вассерман:
— Да, в отличие от господина Маркуса, который сделал все возможное для того, чтобы развить в себе особую восприимчивость, распалить и без того горячее сердце и пробудить в своей душе новые, свежие чувства, наш доктор, напротив, приложил немало усилий к тому, чтобы подавить и заглушить все свои эмоции и по возможности вообще искоренить их. Но следует заметить, что не удалось ему сделаться до конца невозмутимым и хладнокровным, и все попытки застыть и окаменеть, полностью устраниться от тени удивления и волнения не принесли ему никакой радости и ни малейшего облегчения. Наоборот: чем старше он становился и чем больше накапливал сокровищ мудрости и жизненного опыта, тем большие усилия приходилось ему прикладывать для того, чтобы придерживаться своего решения.
И вот, поразмыслив немного, Отто объявляет, что младенец на эту ночь останется с Фридом, «а завтра поглядим». Он не обращает внимания на бурные возражения Фрида и вполне резонно напоминает, что «младенец нуждается в наблюдении врача, верно?», после чего позволяет себе удалиться вместе с остальными товарищами, но не раньше, чем отдает Фриду указание изготовить ребенку пеленки из старой простыни и из собственной фуфайки. В этот миг казалось, что в Зале дружбы можно отчетливо слышать, как от каменных стен отражается эхо бешеных ударов — так билось сердце доктора.
Они вышли, и Фрид остался с младенцем. Но не один на один: огромная белоснежная бабочка отделилась вдруг от переплетения мощных корней дуба и принялась кружить в полутемном зале. Бабочка приблизилась и парила неспешно перед самым лицом Фрида, словно пыталась что-то разглядеть и в чем-то разобраться. Она так основательно изучала черты доктора, что тот смутился. В то же время он заметил, что крылья бабочки вырезаны в форме двух тесно прижатых друг к другу сердец, и старое воспоминание пробудилось в нем: всякий раз, когда Отто решал, что команда должна выйти на очередную свою благородную операцию по спасению несчастных, он оповещал об этом товарищей условным знаком: рисовал белой краской на дверях их домов или на стоящих поблизости деревьях сердце. Каждому был знаком этот призыв.
Наконец бабочка оставила Фрида в покое и принялась порхать у самых глаз младенца, время от времени слегка касаясь его век своими крылышками. Фриду показалось отчего-то, что этими прикосновениями она пробуждает в крошечном существе первичный дух жизни. А может быть — и в самом Фриде тоже. Он застыл и не смел сдвинуться с места все время, пока продолжался странный танец. Бабочка еще немного покружила над ними обоими, как будто заключила их в некий магический круг, потом взлетела к потолку и скрылась в тоннеле. Но на черных стенах шахты еще долго, многие недели, можно было видеть белые пятна, благоуханные стигматы, затерянные серебряные следы ее крыльев — этих босых ангельских стоп…
Вдруг Фрид ощутил, что младенец начал дышать быстрее и тельце его беспокойно подергивается. Странная, пугающая догадка заставила его взглянуть на животик ребенка: на пупке уже не было следов свернувшейся и засохшей крови, собственно, там вообще не было никаких следов отделения новорожденного от последа — ни разреза, ни перекуса пуповины. У младенца попросту не было пупка.
В эту ночь произошло еще много разных таинственных вещей — и в повести, и в барачных апартаментах Найгеля. Иногда мне уже трудно провести четкое различие между ними. Я не могу поручиться, что Фрид действительно обнаружил тревожное ускорение пульса новорожденного (почти в десять раз превышающее норму) в Зале дружбы, а не на походной раскладушке в кабинете начальника концлагеря и что именно там, а не где-то в другом месте внезапно зазвонил телефон и на проводе оказалась некая «особо важная персона» из Берлина. Звонивший рассыпался в похвалах Найгелю, превозносил его неусыпную плодотворную деятельность, можно сказать, просто задыхался от восторга, упоминая его недавние успехи, и в поисках слов для выражения всей глубины своего восхищения обратился к примерам из области музыки: «Ты подлинный художник, дорогой Найгель, без сомнения, твое виртуозное руководство столь ответственным объектом можно сравнить лишь с великими творениями Вагнера и операми национал-социалистических композиторов наших дней». И после того как Найгель, весь расплывшийся и раскрасневшийся от столь высокой оценки его заслуг, подал Вассерману нетерпеливый знак утихнуть и замолчать и по выражению его лица догадываться о конфиденциальности и приятности разговора, попросил у рейхсфюрера Гиммлера личного вмешательства в решение вопроса о скорейших поставках на подведомственный ему объект оборудования для создания добавочных «рабочих систем» (то есть еще трех газовых камер), «чтобы повысить темп, еще и еще раз повысить!». Гиммлер благосклонно выслушал дорогого Найгеля и пообещал рассмотреть его просьбу, но конкретных сроков пока не назвал («Ты небось слышал, дорогой Найгель, о некоторых наших временных трудностях на Востоке?»), вновь отметил «замечательную слаженность работы всех звеньев лагеря», заверил в своем глубочайшем уважении и намекнул на возможность скорого присвоения звания штандартенфюрера «кому-то особенно дорогому», обрушил на обалдевшего от счастья подчиненного новый каскад комплиментов, прибавив в довершение ко всему сказанному (кстати, эта цитата, как и все предыдущие, позаимствована мною из стенограммы ночной телефонной беседы, имевшей место между Гиммлером и его верным учеником Юргеном Штрупом накануне «Гросс акцион» — Большой акции в Варшавском гетто): «Продолжай исполнение в том же ритме, маэстро, и наш фюрер и я никогда не забудем твоей доблести!»
Вассерман, с душевным трепетом и тайным страхом прислушивавшийся к столь продолжительной беседе, по окончании ее немедленно выпрямляется и, не дав Найгелю ни минуточки времени похвастаться и сообщить ему, кто же был этот важный человек, уделивший ему целых полчаса своего драгоценного времени, тут же приступает к продолжению рассказа, и мы узнаем, что Фрид, оставшись один с младенцем, мечется в панике от стены к стене маленького павильончика и, сам того не замечая, привычно тянет себя за свой большой, вечно красный нос. Иногда он останавливается взглянуть на спящего на диване младенца, на его крохотные сжатые кулачки, «как будто весь секрет жизни скрывается именно в них».
— Та-та-та-та-та! — прерывает его Найгель, все еще полный бурлящей горделивой радости от щедрых похвал второго после фюрера человека в Рейхе. — Что ты несешь? На каком диване? Откуда взялся маленький павильончик? Я, видимо, что-то упустил, пока беседовал с рейхсфюрером Гиммлером?
Вассерман натужно откашливается, напяливает на свою физиономию дурацкую ухмылку притворного раскаяния и разводит руками — извиняется за «эту свою вечную непростительную рассеянность»!
— Совсем позабыл сказать тебе… В общем-то…
Короче говоря, он «перенес сюжет» в другое место. Что называется, поменял сценическую площадку — вместо Шахты лепека теперь будет маленький павильончик на территории…
Найгель, отчасти еще размякший и пребывающий в блаженном состоянии духа после чрезвычайно приятной беседы с Берлином, какой-то другой своей частью мгновенно возвращается с облаков на землю, подтягивается и цепенеет от внезапно нахлынувшей ненависти к Вассерману. Сдавленным от ярости голосом он напоминает этому ничтожеству о своем «стыде и позоре, который претерпел в Бориславе исключительно ради этой истории!». Все смешивается в его гневных отрывочных воплях, вся обида за несовместимые с честью германского офицера поступки и напрасно потерянное время выплескивается наружу: