Смех в темноте [Laughter In The Dark]
Шрифт:
— Да так… Просто я когда-то был с ним знаком.
28
Утром Альбинус добросовестно справился в туристическом бюро, а затем и в немецком пансионе, но никто не мог назвать ему адрес Удо Конрада. «Что ж, у нас с ним не так уж много общих тем, — подумал он. — Я, возможно, еще где-нибудь с ним встречусь, если мы здесь задержимся. А если нет, то не так уж это важно».
Как-то, через несколько дней, он проснулся раньше обычного, распахнул ставни, улыбнулся нежно-голубому небу и мягко-зеленым склонам, набухающим солнцем, но еще дымчатым,
Марго проснулась.
— Еще так рано, — сказала она сонно.
Он предложил быстрехонько одеться и, знаешь, вдвоем, вдвоем, на весь день…
— Отправляйся один, — пробормотала она, повернувшись на другой бок.
— Ах ты, соня, — сказал Альбинус с грустью.
Было около восьми. Идя шагом, он выбрался из узких улочек, разрезанных наискось игрой утренней тени и солнечного света, и стал подниматься в гору.
Проходя мимо крошечной виллы, выкрашенной в нежно-розовый цвет, он услышал щелканье секатора и увидел Удо Конрада, подрезающего какое-то растение в своем маленьком каменистом саду. Да, у него всегда была слабость к земле.
— Наконец я тебя нашел, — сказал Альбинус весело. Конрад взглянул в его сторону, однако не улыбнулся в ответ.
— А я полагал, что мы больше не увидимся, — сказал он сухо.
Одиночество развило в нем такую повышенную чувствительность, какая бывает обычно у старых дев, и сейчас он получал болезненное удовольствие, оттого что испытывал обиду.
— Только без глупостей, Удо, — сказал Альбинус, идя к нему навстречу и осторожно раздвигая перистую листву мимозы, ревниво загораживавшую ему дорогу. — Ты отлично знаешь, что я не нарочно пропустил автобус. Я думал, что он объедет деревню и вернется обратно.
Конрад слегка смягчился.
— Пустяки, — сказал он, — просто часто бывает так: встретишься с человеком после долгого перерыва и вдруг испытываешь паническое и страстное желание от него улизнуть. Я решил, что тебя не порадовала перспектива болтать о старых временах в автобусной темнице на колесах и ты от нее ловко увернулся.
— По правде говоря, я повсюду искал тебя в последние дни, — сказал Альбинус, рассмеявшись. — Но оказалось, что никто не знает, где ты живешь.
— Не удивительно: я снял этот домик всего пару дней назад. А ты где остановился?
— В «Британии». Поверь, я чертовски рад, что увидел тебя, Удо. Ты непременно должен мне все о себе рассказать.
— Может быть, немного погуляем? — предложил Конрад, хотя в его голосе чувствовалась нотка сомнения. — Что же, договорились. Вот только ботинки переодену.
Через минуту он вернулся, и они пошли по прохладной тенистой дорожке, поднимающейся в гору и петляющей меж спрятавшихся под виноградным покровом каменных склонов, на асфальт которой почти не попадали лучи жаркого утреннего солнца.
— Как твоя семья? — спросил Конрад.
Альбинус, поколебавшись, сказал:
— Лучше не спрашивай, Удо. У меня было много несчастий в последнее время. Год назад мы с Элизабет расстались. А уже потом малышка Ирма умерла от пневмонии. Если ты не возражаешь, я предпочел бы не обсуждать все это.
— Как печально, — сказал Конрад.
Оба замолчали; Альбинус размышлял о том, как заманчиво
— Я понятия не имел, что ты во Франции, — сказал Альбинус. — Мне казалось, будто ты обосновался на родине Муссолини.
— А кто такой Муссолини? — спросил Конрад, удивленно нахмурившись.
— Ах, ты все такой же, — сказал Альбинус, рассмеявшись. — Не волнуйся, я не стану говорить о политике. Расскажи мне, пожалуйста, о своей работе. Твой последний роман просто великолепен.
— Боюсь, — сказал Удо, — что наше отечество не достигло еще такого уровня, чтобы ценить мои сочинения. Я бы охотно писал по-французски, но жаль все же расставаться с опытом и богатством родного языка накопленным мною.
— Не говори, не говори, — возразил Альбинус. — Есть немало людей, которые любят твои книги.
— Но они не любят их так, как люблю я сам, — сказал Конрад. — Пройдет много времени — может быть, даже целое столетие, — прежде чем меня оценят в полной мере. Впрочем, лишь в том случае, если до тех пор искусство писать и читать не будет полностью утрачено. Боюсь, что в Германии за последние полвека это уже во многом свершившийся факт.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Альбинус.
— Видишь ли, если литература озабочена только проблемами жизни или историями жизни отдельных людей, это означает, что она умирает. Я невысоко ставлю и фрейдистские романы, и романы об идиллическом сельском быте. Ты можешь возразить, что основная масса литературных сочинений не имеет никакого значения, что ценность представляют два-три настоящих писателя, стоящие особняком, не замеченные своими влиятельными, напыщенными современниками. И тем не менее иногда от всего этого портится настроение. Меня приводит в ярость, когда я вижу, какие книги принимают сегодня всерьез.
— Я не вполне с тобой согласен, — сказал Альбинус. — Если в нашу эпоху социальные проблемы вызывают интерес, то почему бы талантливым авторам не попытаться помочь их разрешить. Война, послевоенная нестабильность…
— Не надо, — тихо простонал Конрад.
Они снова замолчали. Петляющая дорожка привела их в сосновую рощу, где цикады трещали, трещали, как заводные игрушки, у которых никогда не кончается завод. По плоским камням струился ручеек; когда по поверхности воды пробегала дрожь, то казалось, что дрожат сами камни. Они уселись на сухом, пряно пахнущем дерне.
— Но разве ты не чувствуешь себя изгоем, постоянно живя за границей? — спросил Альбинус и загляделся на верхушки сосен, похожие на плавающие в синей воде морские водоросли. — Ты не тоскуешь по звучанию немецкой речи?
— Ах, знаешь, я регулярно то тут, то там встречаю соотечественников, и порой это оказывается довольно-таки занятно. Я, например, заметил, что немецкие туристы имеют обыкновение думать, будто никто не понимает их языка.
— Я бы не смог постоянно жить за границей, — сказал Альбинус, лежа на спине и задумчиво следя глазами за очертаниями голубых заливов, лагун и бухт меж зеленых ветвей.