Смерть как искусство. Том 1. Маски
Шрифт:
Но Елена, конечно, пошла. И ее, конечно, не пустили. Она просидела там до десяти утра, раскачиваясь и обхватив себя руками, потом попросила в ординаторской разрешения позвонить, и за ней при-ехал брат, Вадим Вавилов.
Дома она поспала два часа, переоделась, собрала сумку, в которую положила две бутылки воды и пакет с бутербродами, и снова отправилась в больницу. На восьмой этаж. В коридор перед дверью в реанимацию. Она будет тут сидеть до тех пор, пока Лева не придет в себя, пока она не увидит его, не поговорит с ним, не убедится, что с ним все будет в порядке.
Так она и провела все шесть дней, уезжая домой на ночь. Врачи гоняли ее, завотделением сердился, говорил, что ей надо ехать
За эти шесть дней ей говорили разное: и что муж может самостоятельно дышать, сердце стабильно, есть глотательный рефлекс, и что больной стал беспокойным, у него были однократные судороги, и что у него поднялась так называемая мозговая температура, которая плохо сбивается. То наступало какое-то улучшение, и Елене говорили, что появилась реакция на прикосновение – дрогнули веки, появилась реакция на боль инъекций, то снова становилось хуже. Елена каждый день спрашивала врача, какое лечение проводят ее мужу, но спрашивала больше для проформы, потому что в медицине все равно ничего не понимала и ответы оценить не могла. Но и ответы, естественно, были такими же формальными, как и вопросы: лечение проводится антигеморрагическое, противосудорожное, противоотечное, гормональное, антибактериальное и так далее.
Она спрашивала об этом, потому что не хватало смелости спросить совсем о другом и не хватало мужества выслушать возможный ответ. Разве важно, чем и как Леву лечат? Куда важнее понимать, что с ним будет? Каким он будет? И будет ли вообще? Но спросить об этом у Елены душевных сил не было.
В конце коридора замаячила знакомая спортивная фигура – Никита Колодный, актер, которому Лева дал наконец одну из двух главный ролей в новой пьесе. А по сути – не одну из двух главных, а действительно главную, потому что дело не только в объеме роли, во времени нахождения на сцене, но и в драматургии образа, а она в этой роли куда интересней, чем в другой, тоже большой роли Зиновьева, которого будет играть Миша Арцеулов. Миша… Миша.
– Ну как, Леночка? – Никита подошел и расцеловал Елену в обе щеки. – Есть новости? Как Лев Алексеевич?
– Все так же, – печально ответила она. – Без изменений.
– Как же так? – Никита не то растерялся, не то огорчился, Елена не поняла. – Ты же позавчера говорила, что есть небольшое улучшение.
– Позавчера было, а сегодня уже нет. Никита, я правда ничего не знаю, мне ничего не говорят и к Леве не пускают. Состояние стабильно тяжелое – вот и все, чего я могу от них добиться.
– Господи! – Колодный присел рядом, обнял Елену за плечи, прижал к себе. – Бедная девочка, бедная моя, как же тебе тяжело, могу себе представить. Ты так и сидишь тут? Я надеялся, честно признаться, тебя не застать, думал, что ты все-таки возьмешь себя в руки и поедешь домой. Тебе надо отдохнуть, Ленуся, а ты себя истязаешь. Тебе силы нужны, а Льву Алексеевичу ты сейчас ничем помочь все равно не можешь.
– Я не могу уйти, – пробормотала она, утыкаясь Никите в плечо и давясь слезами, – мне кажется, что, пока я здесь, неподалеку, Лева это чувствует, и ему легче. Уж не знаю, поля там какие, или аура, или флюиды – я сейчас во все готова верить, только бы это Леве помогло. Если бы я могла посидеть рядом с ним, подержать его за руку, я уверена – он бы это почувствовал и пришел в себя.
Она тихо заплакала, а Колодный молча сидел рядом, обнимал ее и гладил по руке. Елена была благодарна ему за это молчаливое сочувствие и за теплое широкое плечо, на которое стекали ее слезы.
– Мы все
Елена вытерла слезы, еще раз всхлипнула и выпрямилась.
– Ну а вообще, как в театре дела? – спросила она просто для поддержания разговора. Ей совсем было не интересно, как дела в «Новой Москве», но хотелось выглядеть вежливой, хотя бы в знак благодарности за внимание и поддержку.
– Да как… – махнул рукой Колодный. – Никак. Все ждут Льва Алексеевича, без него ничего не двигается. Сеня, конечно, проводит репетиции, все идет по графику, но это же не то, не то… Лучше Льва Алексеевича никто эту пьесу не поставит, никто не сможет сделать так, чтобы она продержалась хотя бы сезон, уж больно слабый материал. Сеня не потянет. Если он полностью соберет спектакль, это будет провалом уже на премьере. И останусь я опять без главной роли. У меня вся надежда только на то, что Лев Алексеевич скоро поправится и сам будет собирать спектакль. Пусть лучше мы его выпустим позже, пусть даже не в этом сезоне, а в следующем, но уж это будет действительно хороший спектакль.
Никита говорил еще что-то в том же роде, но Елена уже не слушала его. Ей стало вдруг неприятно и очень обидно. Лева там, за этой стеклянной дверью, лежит в коме, и неизвестно, чем все это закончится, чем, когда и как, а эти, из театра, думают только о себе и о своих спектаклях и ролях. И все их сочувствие к ней, к Елене Богомоловой, есть не что иное, как банальный сбор информации для удовлетворения собственного ориентировочного инстинкта: человеку свойственно неистребимое желание знать, на что лично он может рассчитывать, как будут развиваться события лично для него, что с ним будет и с какими обстоятельствами ему придется иметь дело. В общем-то это вполне понятно, и ничего плохого в этом нет, ничего предосудительного, но… Но почему-то очень больно, когда для тебя это вопрос жизни твоего единственного, близкого и любимого, а для других – всего лишь вопрос удовлетворения инстинкта.
– Посидеть с тобой? – участливо спросил Колодный. – Хочешь, я сбегаю, куплю тебе поесть, кофе принесу, тут внизу есть кафетерий. Или хочешь, вместе сходим, я с тобой посижу, а ты поешь. Лен, возьми себя в руки, надо держаться, от того, что ты раскиснешь, никому легче не будет, и в первую очередь легче не станет Льву Алексеевичу.
– Я не хочу есть, – ровным голосом ответила Елена. – Ты иди, Никита, иди, не надо со мной сидеть, я в порядке. Скажи там всем вашим, что у нас все без изменений.
Она долго смотрела вслед Колодному, смотрела даже тогда, когда за ним давно уже закрылись двери лифта, расположенного в дальнем конце коридора.
Так она и просидела до вечера. Надо было уезжать домой, но на Елену накатила такая тоска, навалилась такая тяжесть, что не было сил сдвинуться с места. А ведь надо еще машину вести… Как ее вести в таком состоянии, когда на глаза постоянно наворачиваются слезы и руки начинают дрожать?
Она вытащила телефон и, позвонив брату, прорыдала в трубку: