Смерть как искусство. Том 1. Маски
Шрифт:
– Погодите, погодите, Саша, – Настя потрясла головой, не веря услышанному. – Вы хотите меня уверить, что художественный руководитель театра, режиссер Богомолов, по ночам, вместо того чтобы спать, приезжал в театр с одной-единственной целью поймать за руку неизвестно кого и неизвестно на чем? Он что, решил сменить амплуа режиссера на амплуа ночного сторожа? Это бред какой-то!
– Это не бред, – усмехнулся Федотов. – Это Богомолов Лев Алексеевич. Наш Лев Алексеевич, видите ли, любит, чтобы его боялись, вот такая у него характерологическая особенность. Он считает именно это главным признаком, главным атрибутом власти, а вовсе не право подписи на финансовых документах и не принятие каких-то решений, связанных с деньгами. Он в этих документах и в этих решениях все равно ничего не понимает. А власти ему хочется. Лев Алексеевич очень любит наведываться в разные цеха, проверять службы, ловить с поличным, чтобы не распивали
«А ведь он Богомолова не любит, – думала Настя, внимательно слушая помрежа. – И не просто не любит. Он его ненавидит. Люто. Давно. Но что-то тут не то… Что-то не так… Надо поговорить с Антоном, может, он что-то углядел».
Театр волновался и негодовал. Как это можно: разрешить посторонним людям стоять на сцене, на этом святом месте, да еще перед спектаклем, да еще в уличной обуви! Это уму непостижимо! К сожалению, в последние двадцать лет такое случается все чаще и чаще, но Театр все никак не мог к этому привыкнуть, смириться и принять. Он и не хотел ни привыкать, ни принимать, ни смиряться! Не будет этого!
То ли дело раньше… Такое святотатство было просто немыслимым, к сцене относились бережно, любовно, уважительно, ее берегли от посторонних, как святыню, и никто не смел находиться на ней без дела, просто так, из любопытства, как вот эти, сегодняшние. Экскурсанты, ни дна им, ни покрышки. Ведь еще в июне 1897 года на своей исторической встрече в «Славянском базаре» Станиславский и Немирович-Данченко условились, что нахождение в театре в верхнем платье, в калошах, шубах и шапках строжайшим образом воспрещено. А эта, из милиции, в уличной обуви на подмостки выперлась.
Театр хорошо помнил, как сюда приходил сам знаменитый Шверубович из МХАТа, как ходил по зданию, осматривал цех объемных декораций, разговаривал с художниками. Вот человек был! Уж он-то знал, как нужно относиться к сцене. Театр тогда слышал, как Шверубович рассказывал о Станиславском, о его особой неслышной походке, которую Константин Сергеевич выработал у себя, чтобы тихо-тихо проходить за сценой во время спектакля. Великий режиссер передвигался с чрезвычайной осторожностью, долго выбирал ногой точку опоры, ставил ее, медленно переступая с носка на всю стопу, переносил вес тела на одну ногу, медленно отрывал от пола другую, искал ею опору… От такого отношения к сцене и сама атмосфера в театрах была иной, более торжественной, более таинственной, более сказочной. Даже занавес в те времена висел иначе, и складки его спускались из-под арлекина по-другому, мягче, плавнее, изящнее… Эх, да что там говорить!
А теперь стоит посреди сцены какая-то чужая тетка и пялится в зал. Чего она увидеть-то хочет? Нет там ничего, кроме кресел. На самом деле Театр прекрасно знал, что в зале есть много чего такого, что лично он видел и ощущал, но разве эта тетка способна на такое тонкое видение? Там, в зале, есть все, весь спектр человеческих чувств, страданий, переживаний, там и радость, и веселье, и горестные воспоминания, и внезапные светлые слезы, и иронические улыбки, и восторг, и негодование, и презрение – да все разве перечислишь? Разве можно в нескольких словах передать все, что остается в зрительном зале после того, как спектакль посмотрит несколько сотен человек, каждый из которых – со своей историей, со своим характером, со своим жизненным опытом, со своими уникальными воспоминаниями, а стало быть, со своим индивидуальным и неповторимым восприятием? И следы этого восприятия, следы переживаний каждого отдельного зрителя остаются здесь, в зрительном зале, в его воздухе, в обивке кресел, в дереве паркета, во всей атмосфере. Эту атмосферу Театр чувствует, читает, как книгу, дышит ею, живет в ней. Но эта худощавая блондинка, которую зачем-то привел на сцену неугомонный и вездесущий Сашка Федотов, ничего этого не почувствует и не поймет. Так для чего ей стоять тут?
За два часа до начала каждого спектакля Театр начинал настраиваться, он хорошо знал, какую пьесу будут давать и какие актеры в ней заняты, и готовил себя к тому, чтобы принять благодарного зрителя, разделить вместе с ним удивление от чуда, которое начнется, едва раздвинется занавес, и поглотить в себя все то горькое и тяжелое, что может выплеснуться из человека во время спектакля. Пусть выплескивается, пусть выходит из людей все черное, тяжким грузом лежащее на сердце, он, Театр, все оставит себе, чтобы человек вышел отсюда обновленным и легким. Театр на все готов ради того, чтобы зрителю
И артистам Театр должен помочь во время спектакля, и помощнику режиссера, ведущему спектакль, и бригаде монтировщиков, и реквизиторам, и костюмерам, и осветителям, и радиотехникам, и электронной службе, и билетерам, и администраторам, словом, всем, кто выходит по вечерам на Службу Театру.
Но все это требует сил и полной сосредоточенности, это дело ответственное, к нему нужно подходить серьезно и отдаваться ему всей душой. А эти гости, которые с самого утра шатаются по коридорам и лестницам Театра, отвлекают. Раздражают. Не дают сконцентрировать внимание на главной задаче, ради которой Театр, собственно говоря, и существует. Хоть бы они уже ушли поскорее и больше не возвращались!
Гости покинули сцену, и Театр вздохнул с облегчением.
Но покидать здание они, кажется, не собирались…
Выждав пятнадцать минут после третьего звонка, Настя Каменская и Антон Сташис отправились к главному администратору театра, занимавшему небольшое, но очень уютное помещение прямо рядом с входом в вестибюль. Окошко, через которое администратор общается со зрителями, было закрыто и задернуто темно-голубой шторкой, на стоящем прямо под окошком письменном столе горела настольная лампа, стены увешаны афишами с репертуаром театра на текущий и следующий месяцы, а также анонсами предстоящих премьер.
Главный администратор театра «Новая Москва» Валерий Андреевич Семаков, худой, с костлявым лицом и редкими волосами, встретил гостей без восторга и даже без показного радушия. Он устал, был недоволен и не скрывал этого.
– Обиды? – переспросил он, выслушав первую порцию ставших уже традиционными для сыщиков вопросов. – Конечно, есть. А в каком коллективе их нет? Даже между двумя людьми и то всегда есть обиды, а если речь идет о двух сотнях?
Семаков, точно так же, как завлит Малащенко, считал, что основная причина обид в театре – несправедливость, однако истоки этой несправедливости он, как представитель не творческой, а административной части театра, видел не в субъективности взглядов и оценок, а в незнании специфики работы и выдвижении неправомерных требований. Руководство не знает, как работает конкретный цех или другое подразделение, оно начинает требовать невозможного и не слушает никаких объяснений и оправданий, а за невыполнение строго наказывает. Разумеется, это обижает людей. Кроме того, руководство не вникает и не собирается вникать в трудности, с которыми постоянно сталкивается та или иная служба, и не понимает, на какие изощренные уловки и чудовищные переработки приходится идти, чтобы решить поставленные перед ней задачи, и пока у службы все в порядке, это воспринимается как должное, даже «спасибо» от начальства не дождешься, как будто никак иначе и быть не может, зато как только случается малейший огрех – тебя смешивают с грязью, забыв о долгих годах безупречной и отнюдь не легкой работы. Ну, и еще один источник обид – наличие любимчиков. Сколько субъективизма в оценке художественных достоинств или таланта, столько же его и в оценке людей, это в общем-то нормально, это тоже имеет место в любом коллективе, но в театре проблема любимчиков принимает поистине гипертрофированный размах. Любимым актерам дают играть, а есть и такие, которых просто не замечают, словно их и нет. Нелюбимые приходят только за зарплатой, и это, конечно же, унизительно и обидно. Любимых сотрудников руководство приближает к себе, советуется с ними, обсуждает проблемы, приглашает на посиделки, берет с собой в поездки, и такое «приближение к трону» всегда очень заметно всем остальным и не может не задевать.
– Валерий Андреевич, а что входит в круг ваших обязанностей? – с любопытством спросил Антон.
Семаков хмуро усмехнулся.
– Твердо установленных функциональных обязанностей ни у кого нет, это вы должны понять сразу.
– Что, совсем нет? – изумилась Настя. – Они же должны быть прописаны для каждой должности.
– Вот именно, что должны быть. В нормальном театре они есть, в нормальных театрах вообще все иначе, а у нас вся работа поставлена с ног на голову. Наверное, где-то эти бумажки валяются, в сейфе у директора, вероятнее всего, но лично я за все годы работы в театре их не видел. Что руководство поручит – тем и занимаемся. Вот я, к примеру, должен работать со зрителями и заниматься прокатом репертуара, то есть продвигать спектакли, организовывать гастроли и зарабатывать для театра деньги. Но вместо этого я, по заданию руководства, занимаюсь и рекламой, и изготовлением корпоративной продукции типа открыток и буклетов, и составлением программок, и организацией их изготовления, и подготовкой материалов для ежемесячника «Театральная афиша». Типографии, тиражи, бумага, цвет, контакт с художником – все это на мне, хотя моя единственная прямая обязанность – работа со зрителем и с прокатом.