Смерть как искусство. Том 1. Маски
Шрифт:
– Как вы думаете почему?
– Трудно сказать. Вероятно, это проблема возраста. Малащенко очень немолод, ему за семьдесят, потеряй он эту работу – другую уже не найдет. Чувство собственного достоинства не позволяет ему петь Богомолову дифирамбы, но здравый смысл подсказывает, что надо все-таки не нарываться на увольнение. А Семаков намного моложе, он легко сможет устроиться куда-нибудь, ведь у него как у человека, работающего со зрителями, наверняка обширнейшие связи в любых сферах, так что он без работы не останется, вот и поливает Богомолова направо и налево, не скрывая
Настя помолчала, переваривая услышанное. Она готова была подписаться под каждым словом Сташиса. И искренне не понимала, откуда у молодого мальчишки такая способность понимать людей и их побуждения.
– Антон, вы где учились?
– На Волгина, а что?
– И больше нигде?
– Больше нигде. А что, надо было еще что-нибудь закончить? Сергей Кузьмич говорил, что вы в МГУ учились…
– Да я бы тоже с удовольствием на Волгина поучилась бы, – усмехнулась Настя, – но в мое время девочек туда не принимали, только мальчиков. Так что университет для меня был мерой вынужденной, я с самого начала собиралась работать в милиции. Ладно, проехали. И последний вопрос – про нашего гида-переводчика. Как он вам показался?
– Проныра, – засмеялся Антон. – Этот Федотов в любую дыру влезет. Я почти на сто процентов уверен, что он занимается нами не из любезности, а исключительно из желания держать руку на пульсе и знать, с кем мы общаемся. Желательно, конечно, еще и знать, о чем мы разговариваем и вообще как продвигается следствие. Но я не могу пока понять: это в нем играет банальное любопытство, или у него есть какой-то специальный интерес.
– Вот и я не могу, – вздохнула Настя. – Но мужик он противный, правда?
– Правда, – согласился Сташис. – Скользкий какой-то. И потом, его слишком много.
Антон пересел в свою машину и уехал, нахально сделав ловкий разворот через две сплошные полосы. Настя, проклиная собственную законопослушность, долго ехала в совершенно не нужном ей направлении, пока не увидела знак, разрешающий разворот. До дома она добралась, против ожиданий, довольно быстро, несмотря на то что был вечер пятницы, когда машин на дорогах обычно бывает много до позднего времени.
Дома ее встретили запах рассольника и муж с толстым томом какого-то научного труда в руках.
– Лешка, – с восторгом закричала Настя, – ты сварил суп! Я о нем мечтала целую неделю.
– Только в обмен на рассказы о театре, – строго проговорил Чистяков, снимая очки для чтения. – Я о них мечтал целый день. Мне всю жизнь хотелось заглянуть по ту сторону занавеса, чтобы понять, как там все устроено.
Она быстро переоделась и метнулась на кухню к заветной кастрюле. Рассольник был именно таким, как она любила, наваристым, с перловкой.
– Леш, – очень серьезно сказала Настя, вытирая полотенцем вымытую тарелку, – я бы тоже хотела узнать, как там у них в театре все устроено. Но боюсь, что мне это не под силу. Театр трепетно хранит свои секреты. Знаешь, вроде все обо всем рассказывают, никто не отмалчивается, никто не отказывается отвечать на вопросы, а все равно ничего не понятно. Наверное, чтобы понять театр, нужно в нем родиться и умереть.
Она уснула быстро и крепко,
А вот завтруппой, немолодая подвижная женщина, проработавшая в театре больше десяти лет и всех знающая, оказалась ярой поклонницей Льва Алексеевича Богомолова, явно включенной в свиту приближенных. Она многословно и убежденно говорила о том, какой замечательный человек Богомолов, какой талантливый, какой неординарный. Ей не хватало смелости открыто уклоняться от вопросов Насти и Антона, приходилось отвечать добросовестно и подробно, но при этом она постоянно повторяла: «Теоретически это возможно, но не в нашем театре. У нас так не бывает».
– У нас не может быть несправедливости в оценке трудозатрат актера, мы одни из очень немногих в Москве, кто ввел систему баллов, – говорила она. – Каждая роль в каждом спектакле оценивается определенным количеством баллов, от одного до десяти, в зависимости от объема и сложности роли. И в конце месяца идет подсчет исходя из того, что актер за этот месяц наиграл, и начисляется надбавка к базовой зарплате. Так что никакой несправедливости и никаких обид, все честно. Одно дело, если ты восемь раз за месяц вышел на сцену в сложнейших ролях, да еще иногда с танцами и акробатикой, и совсем другое, если ты вышел двадцать раз и произнес: «Гонец из Пизы прибыл!» Такая разная по сложности работа должна и оплачиваться по-разному.
Как только речь зашла о баллах и цифрах, Настя тут же оживилась. Здесь она чувствовала себя в своей стихии.
– А кто устанавливает, какая роль сколько баллов стоит? – спросила она.
– Лев Алексеевич, директор-распорядитель и я, мы садимся втроем и разбираем каждый спектакль.
– А если мнения расходятся? Как тогда?
– Они не расходятся, как правило, – строго посмотрела на Настю завтруппой. – Но в крайнем случае решение принимается большинством голосов. Хотя у нас такого никогда, пожалуй, не было.
«Значит, было, – подумала Настя. – И не просто было, а случается постоянно. И расклад сил тут понятен: с одной стороны – Бережной, с другой – Богомолов и завтруппой. Вот вам и большинство голосов. Бережной, наверное, старается выбить для актера побольше баллов, Богомолов вредничает и жмется, поскольку о материальной поддержке артистов не заботится, а завтруппой ему подпевает».
– Может ли так быть, что главная роль в спектакле оценивается меньшим количеством баллов, чем роль второго плана?